Ты ведь сам ученый и наверняка понимаешь, почему вопрос замужества для меня исключается.
Но его лицо не выражало такого понимания.
– Потому что я не могу допустить, чтобы мой вклад в науку растворился в твоем имени, – разъяснила она.
– Правильно, – сказал он. – Конечно. Само собой. Значит, это сугубо рабочий конфликт.
– Конфликт, скорее, социальный.
– Да это же КОШМАР! – вскричал он, отчего те сотрудники, которые еще не глазели в их сторону, тут же переключили все свое внимание на несчастную пару в центре зала.
– Кальвин! – произнесла Элизабет. – Мы уже это обсуждали.
– Да, я знаю. Тебе претит смена фамилии. Но разве я когда-нибудь говорил, что меня не устраивает твоя фамилия? – запротестовал он. – Вовсе нет; напротив, я ожидал, что ты сохранишь свою девичью фамилию.
Это было не вполне правдиво. Кальвин предполагал, что она возьмет его фамилию. Тем не менее он сказал:
– В любом случае наше будущее счастье не должно пострадать, если некоторые по ошибке станут обращаться к тебе «миссис Эванс». Мы будем их поправлять.
Сейчас был не самый подходящий момент для того, чтобы сообщить ей о переоформлении купчей на его небольшое бунгало: «Элизабет Эванс» – именно такое имя он продиктовал начальнику окружной канцелярии. Кальвин напомнил себе первым делом позвонить из лаборатории этому чиновнику.
Элизабет покачала головой:
– Наше будущее счастье не зависит от заключения брака, Кальвин, – во всяком случае, для меня. Я безраздельно предана тебе одному; свидетельство о браке этого не изменит. А кто что подумает… вопрос упирается не в горстку несведущих: вопрос упирается в социум, а конкретно – в научное сообщество. Все мои работы внезапно начнут ассоциироваться с твоим именем, как будто они выполнены тобой. Более того, люди в большинстве своем будут считать само собой разумеющимся, что это именно твои научные труды – хотя бы потому, что ты мужчина, но в особенности потому, что ты – Кальвин Эванс. У меня нет желания повторять судьбу Милевы Эйнштейн или Эстер Ледерберг[4]. Кальвин, я вынуждена тебе отказать. Даже если мы предпримем все юридические шаги к тому, чтобы обеспечить сохранность моей фамилии, она все равно изменится. Все будут называть меня миссис Кальвин Эванс; я превращусь в миссис Кальвин Эванс. Каждая рождественская открытка, каждое банковское уведомление, каждое напоминание из налоговой инспекции будет адресовано мистеру и миссис Кальвин Эванс. А известная нам Элизабет Зотт прекратит свое существование.
– Значит, превращение в миссис Кальвин Эванс – это самая страшная трагедия из всех, которые тебя подстерегают. – От уныния у него вытянулось лицо.
– Я хочу остаться Элизабет Зотт, – сказала она. – Для меня это важно.
Они с минуту посидели в неловком молчании, по разные стороны от одиозного синего кубика – этакого несправедливого судьи напряженного матча. Против своей воли Элизабет попыталась представить, как выглядит скрытое внутри кольцо.
– Мне очень жаль, что так получилось, – сказала она.
– Пустяки, – сухо ответил он.
Элизабет не смотрела в его сторону.
– Сейчас разбегутся! – зашипел Эдди своим дружкам. – И вся любовь псу под хвост!
«Вот черт, – подумала Фраск. – Опять эта Зотт – девушка на выданье».
Впрочем, Кальвин не отступал. Через полминуты, не обращая ни малейшего внимания на десятки пар устремленных на него глаз, он выговорил намного громче, нежели планировал:
– Богом прошу, Элизабет, пойми. Это просто именование. Оно не играет роли. Важна только ты сама, вот что существенно.
– Хотелось бы верить.
– Это чистая правда, – упорствовал он. – Что в имени? Да ничего!
Она взглянула на него с внезапной надеждой:
– Ничего? В таком случае почему бы не сменить твою фамилию?
– На какую?
– На мою. Зотт.
От потрясения он вытаращил глаза:
– Очень смешно.
– Ну так что же мешает? – Ее голос звенел как струна.
– Ты уже знаешь ответ. Мужчины так не делают. И вообще, надо учитывать мои работы, мою репутацию. Я ведь… – Он запнулся.
– Ну-ну?
– Я же… Я…
– Говори.
– Хорошо. Я же знаменит, Элизабет. Мне нельзя менять фамилию.
– Ага, – сказала она. – То есть не будь ты знаменит, тогда смена твоей фамилии на мою была бы для тебя абсолютно приемлема. Так?
– Послушай… – сказал он, сгребая со стола синюю коробочку. – Так уж сложилось; эта традиция придумана не мной. Когда женщина вступает в брак, она берет фамилию мужа; девяносто девять и девять десятых процента женщин не имеют ничего против.
– И у тебя есть некое исследование, подтверждающее данный тезис, – сказала она.
– Какой?
– Что «девяносто девять и девять десятых процента женщин не имеют ничего против».
– Допустим, нет. Но я никогда не слышал ни одной жалобы.
– И причина, по которой тебе нельзя менять фамилию, заключается в том, что ты широко известен; хотя девяносто девять и девять десятых процента безвестных мужчин тоже, как ни странно, сохраняют свои холостяцкие фамилии.
– Повторяю, – сказал он, засовывая коробочку в карман с такой яростью, что надорвал угол подкладки. – Эта традиция придумана не мной. И, как уже было сказано, я поддерживаю… поддерживал тебя в решении сохранить свою фамилию.
– Поддерживал.
– Я раздумал на тебе жениться.
Элизабет откинулась назад и больно ударилась о спинку стула.
– Гейм, сет, матч! – проскрипел один из геологов. – Коробчонка вернулась в карман!
Кальвин закипал. День и без того выдался тяжелым. С утренней почтой он получил новую кипу дурковатых писем – главным образом от самозванцев, которые выдавали себя за его давно пропавших родственников. Ничего нового: как только он сделался мало-мальски известен, мошенники как с цепи сорвались. «Двоюродный дедушка», алхимик, требовал спонсорской поддержки своего проекта; «печальная мать» выдавала себя за биологическую родительницу Кальвина и предлагала финансовую поддержку ему самому; новоявленный кузен остро нуждался в наличных. Два письма поступили от женщин, которые якобы родили от него детишек и теперь требовали уплаты алиментов. И это притом, что за всю свою жизнь он спал только с одной женщиной – с Элизабет Зотт. Когда же это закончится?
– Элизабет… – молил он, приглаживая шевелюру растопыренными пальцами. – Пойми, прошу тебя. Я хочу, чтобы мы стали семьей… полноценной семьей. Для меня это важно – быть может, потому, что у меня не было настоящей семьи… не знаю. Но точно знаю другое: с момента нашей первой встречи меня не покидает ощущение, что нас должно быть трое. Ты, я и еще… еще…
Элизабет в ужасе вытаращила глаза.
– Кальвин… – с тревогой сказала она. – Я думала, об этом мы тоже договорились…
– Не знаю. Об этом у нас никогда разговор не заходил.
– Нет, заходил, – настаивала она. – Определенно заходил.
– Может, один раз, – уступил он. – Да это и разговором не назовешь. В полном смысле слова.
– Не знаю, как ты можешь, – запаниковала Элизабет. – Мы безоговорочно согласились: никаких детей. Ты ведь к этому клонишь?
– Да, но я подумал…
– Я же ясно сказала…
– Да знаю я, – перебил он, – но мне подумалось…
– Нехорошо брать свои слова назад.
– Побойся Бога, Элизабет, – его разбирала злость, – ты не даешь мне договорить…
– Давай! – бросила она. – Договаривай!
Он в отчаянии поднял на нее глаза:
– Мне всего лишь подумалось, что мы могли бы завести собаку.
По лицу Элизабет разлилось облегчение.
– Собаку? – переспросила она. – Собаку!
– Мать-перемать, – выдохнула Фраск, когда Кальвин наклонился поцеловать Элизабет.
По всей столовой эхом прокатилась аналогичная реакция. Во всех углах приборы с лязгом падали на подносы, стулья досадливыми рывками отодвигались от столов, салфетки комкались в грязные шарики. Это был токсичный шум глубокой зависти, которая не знает хеппи-энда.
Глава 7
Шесть-Тридцать
Желая выбрать для себя собаку, многие обращаются в питомник, некоторые едут в приют для бездомных животных, но иногда, особенно если так предначертано свыше, собака сама находит себе хозяина.
Примерно через месяц, субботним вечером, Элизабет выбежала в ближайшую кулинарию купить чего-нибудь на ужин. Когда она выходила из магазина с большой палкой салями и с прижатым к груди бумажным пакетом, полным всевозможных продуктов, ее заметил шелудивый, вонючий пес, прятавшийся в темном тупике. Хотя он уже пять часов лежал без движения, одного взгляда
