услышал, что в команду Кембриджа затесался один американец, причем американец, у которого были свои счеты с Гарвардом. Пожимая руку Эвансу, Донатти выдавил: «Хороший заезд», а Эванс, не утруждая себя ответной вежливостью, брякнул: «Господи, да ты никак с бодуна?»
Донатти тут же его невзлюбил, и неприязнь эта троекратно усилилась, когда ему сообщили, что Эванс, как и он сам, студент химфака, причем не просто Эванс, а Кальвин Эванс – тот выскочка, который уже сделал себе имя в мире науки.
Стоило ли удивляться, что через несколько лет, когда Эванс принял сформулированное самим Донатти отнюдь не лестное предложение института Гастингса, Донатти не слишком обрадовался? Во-первых, Эванс его не узнал – какое хамство. Во-вторых, Эванс, похоже, сохранил прекрасную физическую форму – вот досада. В-третьих, Эванс заявил журналу «Кемистри тудей», что принял эту должность не из-за кристально безупречной репутации Гастингса, а исключительно по причине здешнего климата, который, мать-перемать, его устраивает. Что тут скажешь – дебилоид. Утешаться оставалось одной мыслью. Он, Донатти, возглавляет сектор химии, причем не только потому, что папа его играет в гольф с генеральным директором, не только потому, что генеральный, на минуточку, приходится ему крестным отцом, и, уж конечно, не потому, что женат он на дочери этого достойного человека. Короче: теперь великий Эванс поступил к нему в подчинение.
Чтобы сразу показать, кто тут главный, он вызвал этого мудозвона к себе на совещание, а сам намеренно пришел в переговорную на двадцать минут позже. Но к сожалению, оказался в гордом одиночестве, потому как Эванс вообще не соизволил явиться.
– Пардон, Дино, – обратился к нему позже Эванс. – Штаны просиживать – это не мое.
– Я бы попросил: Донатти.
И что теперь? Элизабет Зотт. Не нравится ему эта Зотт. Наглая, башковитая, упрямая. И что еще хуже, ни черта не смыслит в мужчинах. Впрочем, сам он, в отличие от многих, отнюдь не считает Зотт привлекательной. Взгляд его упал на семейную фотографию в серебряной рамке: трое лопоухих мальцов, поставленных, будто в скобки, между ним и остроносой Эдит. Они с Эдит, как и полагается супружеским парам, образовали команду не за счет общих интересов типа гребли – боже упаси, – а за счет установленного природой и обществом разделения мужского и женского начал. Она рожает, он снабжает. Нормальный брак, плодовитый, совершенный на небесах. Случались ли у него интрижки на стороне? Что за вопрос. Как у всех, правда же?
– …в основе которого лежит моя гипотеза… – говорила Зотт.
Какая, к черту, гипотеза? У Зотт было еще одно ненавистное ему свойство: она перла напролом. Жестко. Не видя берегов. Если вдуматься – типичные гребцовские качества. Сам-то он давно не сидел в лодке. Интересно, есть ли в городе хоть одна женская команда? В самом деле, не могут же они с Эвансом составить пару. Гребец такого уровня, как Эванс, нипочем не сядет в лодку с неумехой, даже если он с ней спит. Вернее, так: особенно если он с ней спит. Предположительно, Эванс записал ее в какую-нибудь команду начинающих, а Зотт согласилась, желая, по обыкновению, утереть нос всем и каждому. От одной мысли о кучке этих амбициозных девиц, которые машут веслом, как непослушной лопатой, его передернуло.
– …и менять курс я не намерена, доктор Донатти… – провозгласила Зотт.
Ну да, ну да. Любимая женская фраза: «Я не намерена».
Зато он намерен. Не далее как вчера вечером у него созрел новый план, как разобраться с этой Зотт. Надо увести ее у Эванса. Чтобы сбить с мужика спесь, лучше способа не придумаешь, точно? А устроив для романа Эванс – Зотт крушение со смертельным исходом, немедленно ее бросить и преспокойно вернуться к своей вечно беременной жене-домохозяйке и невыносимо горластым отпрыскам, вот и все дела.
Его новый план был несложен: вначале подорвать самомнение Зотт. Женщину раздавить ничего не стоит.
– Я ведь уже говорил, – с нажимом сказал Донатти, поднялся со стула и, втянув живот, указал ей на дверь. – Такая работа тебе не по уму.
Элизабет брела по коридору, и кафельный пол под ее каблучками отзывался грозным стаккато. Чтобы успокоиться, она старалась дышать глубже, но дыхание ураганом вылетало обратно. Сделав резкую остановку, она грохнула кулаком по стене и немного помедлила, чтобы перебрать доступные варианты действий.
Выступить с повторной презентацией.
Уволиться.
Поджечь институт.
Ей не хотелось этого признавать, но слова Донатти подлили масла в полыхающий огонь ее неуверенности в себе. В плане образования и опыта она уступала своим коллегам. Тем было что предъявить: послужные списки, публикации, отзывы сокурсников, источники финансирования, награды. И все же она знала – она знала, – что создана для чего-то высокого. Некоторым на роду написано выделиться из общего ряда; она была именно из таких. Элизабет прижала ко лбу ладонь, словно опасаясь, что голова ее взорвется.
– Мисс Зотт? Прошу прощения. Мисс Зотт?
Голос доносился ниоткуда.
– Мисс Зотт!
Из-за ближайшего угла выглядывал жидковолосый парень со стопкой каких-то бумаг. Это был доктор Боривиц, который, как и многие другие сотрудники лаборатории, нередко обращался за помощью к Элизабет, стараясь при этом держаться вдали от посторонних глаз.
– Не могли бы вы просмотреть вот это, – сказал он вполголоса, жестом подзывая ее к себе и встревоженно морща лоб. – Мои последние экспериментальные данные. – Он сунул ей в руку какой-то лист бумаги. – Мне думается, это прорыв, а вы как считаете? – У него тряслись руки. – Есть тут новизна?
На его лице застыло вечно испуганное выражение. Для всех было загадкой, как доктор Боривиц умудрился защитить диссертацию по химии, а тем более – получить место в Гастингсе. Порой, судя по его виду, он и сам этому дивился.
– Быть может, ваш молодой человек заинтересуется? – продолжал Боривиц. – Вас не затруднит ему это показать? Вы ведь туда сейчас направляетесь? К нему в лабораторию? Разрешите, я с вами. – Он протянул руку и уцепился за ее предплечье, как за спасательный круг, чтобы продержаться на плаву до сближения с большим спасательным судном в образе Кальвина Эванса.
Элизабет осторожно высвободила листы из его стиснутых пальцев. Несмотря на убогий вид Боривица, она симпатизировала этому человеку. Вежливый, настоящий профессионал. Кое-что их роднило: оба оказались здесь не ко времени и не к месту, но по совершенно разным причинам.
– Доктор Боривиц, дело в том, – Элизабет, изучая его выкладки, постаралась отрешиться от собственных неприятностей, – что здесь у вас макромолекула из повторяющихся элементов, соединенных пептидными связями.
– Верно, верно.
– Иными словами – это полиамид.
– Поли… – У него вытянулось лицо. Даже он знал, что с полиамидами работают давным-давно. – Быть может, вы ошиблись, – сказал он. – Взгляните еще разок.
– Результат неплохой, – мягко сказала она. – Просто эти доказательства уже получены.
Он обреченно покачал головой:
– Значит, идти с этим к Донатти нет смысла.
– По большому счету вы заново открыли нейлон.
– И в самом деле, – выговорил он, разглядывая свои записи. – Вот дьявольщина.
Он втянул голову в плечи. Последовало неловкое молчание. Затем он посмотрел на часы, будто они могли подсказать ответ.
– А это что у вас? – в конце концов заговорил он, указывая на ее перебинтованные пальцы.
– Да так, ничего. Я занимаюсь греблей. Пытаюсь.
– И как, получается?
– Нет.
– Тогда зачем вам это?
– Точно сказать не могу.
Он покачал головой:
– Как же я вас понимаю.
– Как подвигается твой проект? – спросил Кальвин пару недель спустя, когда они с Элизабет обедали в институтской столовой.
Надкусив сэндвич с индейкой, он принялся энергично жевать, дабы не выболтать, что ответ ему известен. Ответ был известен всем.
– Прекрасно, – ответила она.
– Сложностей не возникает?
– Никаких. – Она отпила чуть-чуть воды.
– Если потребуется моя помощь, ты всегда можешь рассчитывать…
– Твоя помощь не требуется.
Кальвин огорченно вздохнул. В ней говорит какая-то наивность, подумалось ему, если она считает, что на жизненном пути человеку нужна только твердость. Разумеется, твердость – важнейшая черта характера, но к ней должна прилагаться удача, а если удача не идет в руки, то помощь. Без которой никак. Вероятно, помощь ей никогда не предлагали, вот она и привыкла считать, что это лишнее. Сколько же раз она повторяла, что терпенье
