– Истинно говорю вам, грядет Страшный суд!!! Переполнилась чаша гнева Его…
Увидев богатые (хотя и изрядно запыленные) одежды и гриву серебряных волос, один из юродивых на ступенях белокаменного Спасо-Преображенского собора резко возбудился, начав во все горло орать грозные словеса и пророчества, но, увы, старания его пропали втуне, и тринадцатилетний правитель не удостоил крикуна даже и мимолетным взглядом. Не считать же за желанный результат нездоровое оживление среди собратьев по паперти и троих прихожан, опасливо перекрестившихся на храм?..
«Вроде уже не весна, через три дня июнь закончится, а у этого до сих пор обострение не прошло. Или у шизофреников это дело зависит от настроения, а не от сезона?..»
Добравшись наконец-то до княжеского терема, Дмитрий прямо из расшитого серебром седла направился в баню, дабы как можно быстрее смыть с себя дорожную пыль и запахи сыромятной кожи, доспешного железа и конского пота. Разумеется, не один – с некоторых пор на одиночество он мог рассчитывать только в пределах своих покоев (да и то не всегда) и в нужнике. Относительно недавно удостоенный звания рынды с рогатиной Тарх Адашев, княжич Горбатый-Шуйский, троюродный брат Василий Старицкий, рында большого саадака[27] Федька Мстиславский, подручник Мишка Салтыков… Так называемая малая свита, в которую входит еще и задержавшийся в Москве княжич Скопин-Шуйский и выполняющий в Туле его поручение Богданка Бутурлин.
– И-эх, хорошо! Сейчас бы еще медовухи!..
Петр Горбатый-Шуйский, на правах самого старшего по возрасту и родовитости ближника, огласил витающие в предбаннике настроения, дополнив их заговорщицкой улыбкой.
– Хм.
– Так я распоряжусь?
Правильно истолковав еле слышное хмыканье своего господина, шебутной княжич тут же выскользнул за дверь, искренне сожалея, что царевич совсем не интересуется пригожими девицами. Тяжело вздохнув и вспомнив сразу несколько теремных девок с обильными телесами, восемнадцатилетний Петр слегка поправил простынку вокруг бедер (что-то жать начала) и озвучил одному из стольников желание государя-наследника насчет легкой медовухи. Сам княжич предпочел бы вкусить крепких стоялых медов, но без прямого указания синеглазого властителя тверского удела кто ж ему нальет?.. А значит, только сбитень, квас и легкая медовуха. Ну или вино. Причем такое, что иная водичка покрепче будет. Разве это жизнь?..
– Наконец-то!
– Промочим горло…
– Я кваском обойдусь.
– Ну и дурак!
Подхватив с широкого блюда два кубка разом, предприимчивый княжич протянул первый своему господину:
– Как ты любишь, Димитрий Иванович, вишневая!
– Благодарствую.
Довольно кивнув, наследник суздальских князей приземлил мосластый зад на лавку, отхлебнул из кубка пару глотков и активно включился в довольно вялую беседу, для начала оживив ее пошлым намеком насчет скучающих без должного внимания тверских девиц. Переждав волну хохотков и фырканий, Петр начал увлеченно вещать про очень важные и волнительные для каждого юноши вещи. Как-то: про охоту, игру в ручной мяч, о девицах легкого нрава. Затем родовитые недоросли обсудили редкое оружие, дорогих скакунов, девичьи упруго-фигуристые достоинства, ловчих соколов и вновь как-то незаметно перешли… На смешливых и податливых красавиц, имеющихся в тверском кремле в очень даже приличном количестве.
– Ох, ё!..
Васька Старицкий, ввиду расслабленности и легкой истомы позабывший о коварстве медовухи, попытался было выйти из-за стола и едва не расшиб себе лоб, споткнувшись на ровном месте о собственные же ноги.
– Уже набрался?!
– Кто, я?!
Бум!
Медовуха оказалась сильнее, и при ясной голове и полной памяти княжич познакомил-таки свое чело с мягкой липовой лавкой.
– Чего ржете, кони!
Не скрывая улыбки, царевич кивнул Тарху и верному подручнику, отправляя их на помощь троюродному брату, коего в процессе поднимания за малым не стукнули темечком о лавку (это Адашев отличился) и разок закатили под стол (а это уже стараниями Мишки Салтыкова). Но все же благополучно подняли и усадили, да.
– За государя-наследника!
Большая умница Федор Мстиславский, по своему обыкновению, тонко прочувствовал момент, одним тостом погасив все возможные пререкания между Старицким и его нарочито-неловкими «помогальщиками». Все разом выпили (правда, царевич только пригубил), затем не менее дружно совратили Адашева с пути трезвенника, убедив таки его сменить в кубке пшеничный квас на вишневую медовуху – в конце-то концов, ну чего стесняться и опаситься, когда вокруг все свои?! Строгие отцы далеко, приставленные ими к своим чадам дядьки-воспитатели тоже не близко, а Димитрий Иванович против хмельного пития не возражает. Лепота, одним словом!..
– Я ей ладонь за пазуху да на грудь, а она в руку мне вцепилась и молчит. Я норовлю дальше ладошкой посунуть – не дает. На себя тяну, так тоже не пускает! И глазищи такие шальные, что просто ух!!!
– Ну?! А ты чего?..
Как ни странно, победами на любовном фронте хвастался не восемнадцатилетний Горбатый-Шуйский, а скромный сын царского оружничего Льва Салтыкова – большой сластена оказался Мишка до этого дела, ох большой! Ну или отменный фантазер. Что, впрочем, совсем не отменяло кобелиных повадок четырнадцатилетнего «ходока».
– А чего я, коли она меня сама на сеновал затащила да оседлала? Солома еще такая колючая оказалась, весь зад исколола… И колени тоже.
– Га-га-га!.. Ты гляди, какой неженка!
– Да не, как есть жеребец. Оседланный!!!
Переждав взрыв хохота, рассказчик добавил немного драматизма:
– А наутро нас тятя нашел и первым же делом зна-атную трепку задал. Мне. Старыми вожжами.
– Ух-ха-ха!..
– Да духовник на исповеди все выпытывал – было ли чего али не было?
Замахав на страдальца обеими руками (уже скулы свело от смеха), Тарх нечаянно сбил свой кубок на пол, щедро оросив темные плахи ароматной медовухой.
– Ты погляди, еще один напился!..
Пока долговязый Адашев поднимал с пола посудное серебро, дверь в предбанник чуть-чуть приоткрылась, позволяя кравчему наследника быстро оглядеть все их застолье. Нет ли какого непорядка, не нужно ли чего?
– Федька! А у тебя чего-нито уже было или как?..
Тринадцатилетний Мстиславский многозначительно улыбнулся:
– Куда мне до вас, лихих жеребцов.
– Ты гляди, какой скромник!..
Веселый гомон резко утих, когда царевич плавно поднялся с лавки, одновременно поправляя на плече укутывающую его простынку.
– Сидите.
Привставший было вслед за своим повелителем Адашев тут же передумал.
– Отдыхайте.
После звонкого щелчка пальцами в сторону вроде как закрытой двери, она тут же распахнулась, пропуская стольника с новым кувшином медовухи. И еще одного – с блюдом, на котором горкой лежали тонкие полоски копченого мяса. Пока родовитые недоросли радовались пополнению стола, их господин уже покинул предбанник, впрочем, тут же остановившись перед личным мовником[28] и сухой простынкой в его руках. На ноги царевича надели мягкие чувячки, влажную гриву волос слегка просушили, после чего и препроводили на один поверх выше – в княжеские покои.
– Господин мой!..
Встретившая его прямо на пороге Прихожей верная Авдотья буквально полыхала искренней радостью, приправленной толикой жадного нетерпения и нотками недавней скуки. Улыбнуться ей в ответ, по пути в Опочивальню скинуть простыню и чувячки, ничуть не стесняясь белокожей наготы: был когда-то стыд, да весь вышел…
– Уф!
Упав на ложе так, чтобы с краю осталось место для статной служанки, Дмитрий окончательно расслабился. А после первого прикосновения женских рук и гребешка к своим волосам и вовсе начал проваливаться в сладкую дремоту.
«Хорошо…»
Глава 3
Взз!..
Тощий слепень опасливо кружился вокруг неподвижного двуногого зверя со сладкой, теплой и такой живительно-вкусной кровью, обстоятельно примериваясь, куда бы ему присесть. В одном месте его уже встретила плотная ткань, в другом – смазанный жиром и разогретый солнечными лучами металл плотной кольчуги…
Шлеп!
Но стоило голодному насекомому коснуться голой кожи, как его короткая жизнь оборвалась. А сотник царевичевой стражи, Петр Лукич Дубцов, досадливо покривился и еще раз потер правую скулу, быстро осмотревшись по сторонам. Не то чтобы в этом была какая-то особая нужда, просто давала о себе знать намертво въевшаяся в разум и плоть привычка. Да он даже дома, в своей постели, и то спал вполглаза! Впрочем, на поле вокруг него все было спокойно: подчиненные бдили, свита государя-наследника расселась вокруг небольшого костерка, готовясь слегка перекусить на свежем воздухе, сам же Димитрий Иванович сидел на белой кошме посреди пятна буйной зелени, ограниченного со всех сторон зарослями кустов. Кстати, против своего обыкновения он не ходил вдоль кустов крыжовника и боярышника или недвижимо молился, а всего лишь внимательно разглядывал полторы дюжины золотых и серебряных перстеньков. Из тех, коими награждают служилых людишек за верную службу или удачное дело. Ну или гонца за добрую весть. Острый взгляд главного охранителя отчетливо видел, как царевич небрежно ворошил драгоценное жуковинье[29], время от времени останавливаясь на чем-то приглянувшемся кольце, а затем, когда оно падало с ладони обратно, минуту-другую что-то выводил остро заточенной чертилкой в небольшой книжице. Спокойный, серьезный – сразу видно, делом занимается, а не играется с золотыми цацками… Правда, не совсем понятен смысл этого его дела – ну так заботы и помыслы правителей очень часто выше разумения простых воев. Хотя бы оные и были сотниками стражи и дворянами из старомосковского служилого рода.
