«Один только папа понимал меня до конца. И Борисик – мой единственный друг», – записала она 25 ноября 1929 г.
30 марта 1930 г. Коплан подарил «призраку» оттиск своей статьи 1928 г. о портретах Львова работы Д.Г. Левицкого с многозначительной надписью: «Ученому библиографу Сергею Петровичу Шестерикову в память пушкинодомской годины 192[9] г. от составителя сей замет[ки]. 30.0.30. Б.К.»*. О какой «године» идет речь? Полагаю, что о разгроме Пушкинского Дома в ходе печально известного «академического дела», по которому был осужден его директор академик С.Ф. Платонов и многие сотрудники. В июле-августе 1929 г. начался «пересмотр личного состава» Академии, проводившийся комиссией Ю.П. Фигатнера. 15 августа 1929 г. И.А. Кубасов, после смерти Модзалевского единогласно избранный старшим ученым хранителем и ставший фактическим «хозяином» Пушкинского Дома, сообщил находившемуся в отпуске Платонову о «допросах» комиссии, на которые в числе прочих «тягали» Копланов – пока без последствий*. «Вся наша, казалось, дружная семья распалась, разложилась, – писала Софья Алексеевна мужу 9 октября 1929 г., имея в виду Пушкинский Дом, а не их собственный. – Какие-то глупые враждебные партии, шушукания из-за угла». Приведенные выше слова Бориса Ивановича из письма к жене тоже относятся не только к личным проблемам. 22 ноября, вскоре после возвращения из командировки, он был уволен с работы, а в ночь на 1 декабря арестован.
Родные сразу же начали хлопотать. Софья Алексеевна попросила о помощи друга покойного отца – академика С.Ф. Ольденбурга, к которому, как видно из ее дневника, с детства относилась с обожанием. Ольденбург был снят с должности непременного секретаря Академии наук, которую занимал четверть века, но по-прежнему располагал заметным влиянием. Академия наук уже за день до официального приказа об увольнении обратилась к директору Публичной библиотеки академику Н.Я. Марру с просьбой предоставить Борису Ивановичу работу. «Старорежимные академические сотрудники не могли сопротивляться прямым указаниям безумного сталинского режима, – заметила в этой связи Т.Г. Иванова, – но даже в его условиях не отворачивались от тех, на кого устремлялась немилость властей»*. Мать Мария Андреевна написала не очень грамотное, но трогательное письмо Дрожжину, с которым сын переписывался. Этот «человеческий документ» я приведу полностью, с соблюдением орфографии и пунктуации оригинала:
3 января 1930 г.
Дорогой и Глубоко Увожаемый
Спиридон Дмитриевич!
Вы удивлены, получив незнакомое письмо? Пишет Вам Бориса Ивановича Мама, Полна душевной Скорби по нем. Его с нами в данное время нет. Получив Ваше доброе письмо, я его прочитала, и мне захотелось Вам сомой на него ответить. Все что случилось в А[кадемии] Н[аук] Бориса Ивановича, очень и очень его каснулось. Но не по заслугам. Со службы он был снят в конце Ноября и вот уже второй Месяц, как его нет дома. Душа моя надрывается по нем. Кого просить, к кому обратиться не знаю? Те люди которые его удолили, они совсем его не знают, и всех заслуг его по службе Совершенно они не знают. Всей душой всеми мыслями мой сын был поглащен своей службой, своим любимым делом. И вот теперь Ваш Се<р>дечный Поэт больно страдает. Не имея за собой никакой вины. После снятия его со службы Борис Иванович Получил от Директора Академика Сакулина Удостоверение, которое я Вам посылаю в Письме. Вы Сами убедитесь, Можно ли и Нужно ли так с ним поступить. За что? Совершенно Нивчем не виноват, верьте мне я Вам говорю не потому это что я мать. Простите меня если я Вас обеспокоила своим письмом. И буду просить Вас написать о том, что Вы получили мое письмо. Софья Алексеевна Вам шлет поклон она тоже немало страдает бедняжка, а Алеша мой внук все ждет своего папу.
Желаю Вам здоровья
Остаюсь Мария Андреевна
Клещенко-Коплан
Адрес Ленинград Гулерная дом 23 кв. 6*.
3 марта 1930 г. произошло чудо: следствие продолжалось, но Коплана выпустили, хотя и не восстановили на работе. Через 15 дней Мария Андреевна снова написала Дрожжину; хлопотал поэт за своего знакомого или нет, мы не знаем:
18 марта 1930 г.
Глубоко Уважаемый
Спиридон Дмитриевич!
Пишу Вам спустя целых два месяца после того, как получила в ответ на мое Ваше доброе и душевное письмо. Сын мой Борис Иванович в данное время к моей величайшей радости пока (выделено мной. – В.М.) дома. Вернулся он бедняга домой на четвертый месяц, с больной и расстроенной душой и сам все еще никак не может собраться Вам написать. Он шлет Вам свой сердечный привет. Напишите нам! Как Ваше теперь здоровье? Будем рады получить Ваше Письмецо.
Софья Алексеевна кланяется Вам и Алеша мой Внук Вас целует. Остаюсь с душевным Пожеланием Вам побольше здоровья.
Мария Андреевна Коплан.
Адрес Ленинград Гулярная дом 23 кв. 6*.
Понимая временный характер свободы, он вместе с женой спешно заканчивал работу над книгой «Алексей Александрович Шахматов. (Биографические материалы)», вышедшей в том же году. Только в июле он, благодаря помощи Кубасова, смог устроиться корректором в типографию «Красной газеты». 13 апреля Пушкинский Дом за подписью Кубасова выдал ему «очень необычный и абсолютно ненужный в других обстоятельствах документ» – письменную благодарность за содействие получению из Казанского университета подлинной рукописи «Анакреонтических песен» Державина. «Пушкинский Дом, как правило, благодарил дарителей, а не своих сотрудников, ведших переговоры с держателями материалов. Получение автографа Г.Р. Державина, при всей важности этого события, было для Пушкинского Дома достаточно обычным актом. Содействие Б.И. Коплана передаче рукописи в Пушкинский Дом в биографии самого ученого, способствовавшего пополнению Рукописного отдела сотнями историко-культурных документов, также не было чем-то из ряда вон выходящим. Выражая Б.И. Коплану, отторгнутому от Пушкинского Дома, благодарность за державинский автограф, коллеги хотели выразить ему свою моральную поддержку. Однако эта поддержка не могла оградить Б.И. Коплана от последовавшего ареста»*.
За Борисом Ивановичем снова пришли в первой половине октября (17 июля взяли Шестерикова). «Полное крушение прежней жизни и всего Пушкинского Дома», – записала Софья Алексеевна 12 января 1931 г., перечислив свидания с мужем: «Итак, 5-й месяц… Видела впервые на личном свидании при следователе 8/XII. Затем на общих (с другими подследственными и их родственниками. – В.М.): 30/XII, 6/I; 3/II – я с Алешей, 10/II – мы втроем».
Коплан был включен в группу подследственных, чье дело выделили в отдельное производство от «дела Платонова», вместе с М.Д. Беляевым, А.А. Достоевским, В.В. Гельмерсеном, Б.М. Энгельгардтом, М.Д. Приселковым, А.И. Заозерским и другими (всего 33 человека). Они обвинялись «в систематической агитации и пропаганде программно-политических установок «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России», содержащих призыв к реставрации помещичье-капиталистического строя и установлению монархического образа правления»*. Подробностей следствия в отношении Коплана мы не знаем – в том числе, как он вел себя на допросах и кто оговорил его. Припомнили ему и церковный хор: «Когда Мосевич (следователь. – В.М.) спросил: как мог набожный Платонов пригласить заведовать отделением Пушкинского Дома еврея Коплана, то получил ответ: «Какой он еврей: женат на дочери покойного академика Шахматова и великим постом в церкви в стихаре читает на клиросе». После этого Коплан получил пять лет концлагеря»*.
Дело было сфальсифицировано, что понимали и следователи, и подследственные. Приговор оказался настоящим: в марте 1931 г. Борис Иванович был приговорен к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 5 лет и отправлен на лесоповал в Карелию, в Шавань (ныне – населенный пункт в составе Идельского сельского поселения Сегежского района Республики Карелия). Там он снова начал писать стихи, оставленные в канун первого ареста.
Не прекращавшая хлопот жена добилась свиданий с ним в лагере в Шавани, где провела 8–14 мая, на строительстве Дубровской дамбы Беломорско-Балтийского канала (8–18 сентября), и, наконец, в Ленинграде 20 ноября, куда мужа прислали для пересмотра дела. Усилия дали результат: заключение в ИТЛ заменили двумя годами ссылки «на поселение» в Ульяновск, куда Борис Иванович прибыл 23 ноября 1931 г. 18 декабря к нему присоединились жена и сын. Софье Алексеевне пришлось уйти из Пушкинского Дома. Летом ее попытались уволить за «прогул» (хотя она оформила отпуск без содержания), но она решительно написала непременному секретарю Академии наук В.П. Волгину: «Как раз в разгар последних (хлопот. – Прим. публ.) я получила от АН требование немедленно вернуться на службу. Но так как от исхода дела, которое я начала и которое, в своем производстве, требовало моего присутствия в Москве, зависела участь всей моей семьи, я сочла преступным для себя, как для жены и матери, оставить это дело на полдороге»*. В итоге причиной увольнения был назван «некриминальный» с точки зрения трудового законодательства переезд на новое место жительства.
