— Хотели сожрать? Конечно, сожрут, куда им деваться? Которая — эта? — некоторое время девятник рассматривал девушку, потом, осклабившись, повернулся к Поэту. — Слушай, а она недурна. У тебя есть вкус. Ну раз она тебе так приглянулась, забирай ее. Надоест — приведешь обратно.
Так все и получилось — неожиданно не только для Дана, но и для самого Поэта. Конечно, от беспощадной логики Марана становилось не по себе, но с другой стороны…
— Я давно ее приметил, — сказал вдруг Маран, не поднимая головы от своего медленно разгоравшегося костра. — Она чем-то похожа на Лану.
— На Лану? — удивился Дан.
— Нет?
— Не знаю. Разве что хрупкостью… не знаю, на кого она похожа, но она очаровательна.
— Бесспорно. У этих дикарей совершенно отсутствует эстетическое чувство. Обречь на гибель такое создание, оставив существовать столько уродов…
— Уродов? Маран! Скажи, пожалуйста, тебе не показалось, что степень их уродства выходит за пределы… ну просто уродства? Что это болезнь?
— Показалось.
— И что ты на этот счет думаешь?
— Я? Мне трудно судить об этом, Дан. Не хватает знаний.
Дан вытаращил глаза. Такое от Марана он слышал впервые, больше, впрочем, его потрясли не сами слова, а естественность, с какой они были произнесены… Черт возьми, а ему казалось, что за эти полтора года он изучил характер Марана досконально, во всяком случае, настолько, чтобы не встречаться с неожиданностями, и нате вам! Он поспорил бы на что угодно, что Маран никогда не признается в невежестве или неосведомленности, ну если уж придется, сделает это с большой неохотой и смущением… поспорил бы и проиграл.
— Впрочем, пока вы совершали подвиги во славу красавиц-людоедок, я поднатужился и, представь себе, вспомнил один любопытный эпизод. В бытность мою главой правительства мне как-то докладывали… некий медик, которого при Изии никто не хотел выслушать, добрался-таки на самый верх… Так вот, на одном из рудников было замечено, что рабочие часто заболевают какой-то неизвестной болезнью. Более того, у них рождались дети-уроды. Тот медик доказывал, что причиной было вещество, содержавшееся в руде. Я дал разрешение… Ила Лес попрекнул бы меня любимым местоимением, но ничего не поделаешь, они с умным видом отмахнулись от медика, и действовать пришлось опять-таки мне… Я дал разрешение, рудник временно закрыли и послали несколько человек разобраться с этой рудой. Но это же дело долгое, при мне, во всяком случае, ни до чего не докопались… Я вот думаю, Дан, нет ли здесь чего-либо в этом роде?
— Ну Маран! А говоришь, не хватает знаний. Надо отправить на анализ песок. Погоди-ка! — Дан начал лихорадочно нажимать на выпуклости своего браслета, в спешке не сразу нашел радиометр… нет, ничего такого, обычный фон… Хотя… Нет, повышение слишком незначительно, чтобы привести к подобным последствиям, не выше допустимого… Но откуда оно вообще взялось? Да, песок непременно надо отослать наверх, как только появится возможность…
За Мараном пришли поздно вечером. Вестник неслышно возник рядом с затухавшим костром, у которого сидели Маран с Даном, предоставив Поэту упражняться в шатре со своей Ат, так звали дикарку, в произношении слов языка людоедов, за четыре дня тот уже установил и выучил их сотни две… первое, что стало понятно и ему, и остальным — оба, и Маран, и Дан частенько присутствовали на «уроках», что дикарский язык был далеко не дикарским, в нем обнаружились понятия для обозначения вещей, которых дикари не имели и не могли иметь, например, лестница… Вестник передал Марану приказ немедленно идти к Лахицину и исчез так же неслышно, как появился.
Дан вскочил сразу, а Маран еще пару минут медлил, задумчиво глядя на догорающий огонь, потом поднял глаза на стоявшего в ожидании Дана и сказал:
— Не знаю, Дан, стоит ли тебе идти со мной. Я подозреваю… Нет, скорее, опасаюсь…
— Чего?
— Лахины крайне ревностно оберегают свои тайны и очень не любят посвящать в них чужаков. Так?
— Думаешь, они отведут мою кандидатуру?
— Нет, не думаю. Более вероятно, что они согласятся использовать нас обоих, но потом…
— Уберут лишних свидетелей?
— Да. И касается это, в основном, тебя.
— Почему? — спросил слегка задетый Дан. — Чем это ты лучше меня?
— Происхождением.
— Как?!. Ах да!.. Хм…
— Что скажешь?
Дан пожал плечами.
— Так или иначе… Я летел на Перицену не для того, чтоб ты делал дело, а я отсиживался в шатре.
Маран на это ничего не ответил, и быстро собравшись, они зашагали к недальним барханам, за которыми располагался лагерь Лахицина.
Лахицин неподвижно стоял перед своим шатром, глядя в небо над горизонтом, необычно светлое на севере.
— Близится переход весны в лето, — сказал он негромко. — Время песчаных бурь.
Он круто повернулся, и Дан понял, что кехс разговаривал не сам с собой, он услышал шаги… ну конечно, его шаги, он так и не смог, как ни старался, перенять у Марана его беззвучную походку…
— Ты не один, сын Чицина? — в голосе кехса прозвучала досада с оттенком недоумения.
— Я полагаю, ты вызвал меня в связи со словами полководца Деци, сказанными мне восемь лун назад? — спросил Маран.
— Да.
— Я обдумал эти слова. Половина моей крови — кровь лахина, а мой родич Дан — истый горец, горское чутье у него острей, чем у меня. Он может пригодиться для служения Лаху. Если нет, он уйдет.
Лахицин ответил не сразу. Он внимательно оглядел Дана, спросил:
— Ты знаешь язык лахинов?
— Знаю.
— Для чего ты его учил? — в этом вопросе Дану почудился оттенок подозрительности.
— Я всегда мечтал побывать в великом государстве Лах, — он постарался вложить в свой ответ максимум искренности.
— В Лах нелегко попасть, но уехать из Лаха еще трудней.
— Разве есть люди, желающие покинуть Лах? — спросил Маран удивленно.
— Каждый человек стремится к себе на родину, хороша она или плоха.
Реплика Лахицина была неожиданной, за прошедшие месяцы и Дан, и Маран привыкли к безудержному восхвалению лахинами своего отечества, как-то само собой разумелось, что все люди и народы должны тяготеть к Лаху. Пытался ли Лахицин определить меру их искренности или просто высказал, что думал?
— А что такое родина, кехс? — сказал Маран задумчиво. — Земля? Камни? Родное племя? Отец и мать? Любимая? Или просто незнакомые люди, которые говорят с тобой на одном языке?
— Все это и многое другое. Книги, на этом языке написанные. Храмы, этими людьми построенные. Боги, которым молятся в этих храмах.
— Народ моей матери не пишет книг, кехс. Он не строит храмов. Богов, которым молится, он носит в сердце. Наши отцы и матери умерли. Наши возлюбленные, все наше племя, наши друзья и родные погибли при передвижке скал, мы с Даном уцелели только потому, что охотились в отдаленных лесах. Мы скитались от очага к очагу, нигде не задерживаясь, ведь сыну лахина и внуку вождя трудно быть простым охотником, а иначе невозможно, потому что в каждом племени свои вожди. Нас немногое удерживает на родине. Разве что камни, на которые мы карабкались в детстве.
— Не отзывайся о камнях пренебрежительно, сын Чицина. Камни родины больше, чем просто камни. Ты молод, и тебе еще неведомо, что через двадцать лет все соблазны огромного мира будут значить в твоих глазах меньше самого малого из этих камней.
Маран ответил не сразу, а когда ответил, Дан поразился теплоте его голоса.
— Я знал, что лахины мудры, кехс. Но я не знал, что они еще и добры.
— Не всегда. Деци не сказал бы вам того, что говорю я… Возможно, поэтому и он полководец, а я всего лишь кехс. Но пока еще есть время, подумайте.
— Мы благодарим тебя за предоставленный выбор. И все-таки, кехс, мы молоды, и тоска старости не заслоняет нам молодой жажды неизведанного.
Пауза.
— Ну что ж, — сказал наконец Лахицин. — Мы оба высказались и, будем считать, поняли друг друга. Так, Маран?
— Так, кехс.
— Подождите меня здесь. — Лахицин вошел в шатер, оставив их одних.
Маран улыбнулся.
— Ну как, Дан?
— Неплохо. Убедительно и психологически точно. Отличная работа, как сказал бы Железный Тигран.
Маран досадливо поморщился.
— Я не о том. Как тебе старик?
— Старик?
— Кехс. В нем есть то, что я больше всего люблю в людях. Мудрость, чувство чести и внутренняя сила. Что ты так смотришь? Ты иного мнения?
— Я просто задумался над твоим набором качеств. По-моему, тут чего-то не хватает.
— Чего?
— Возможно, доброты.
— Мудрые и сильные люди обычно добры, Дан. К тем, кто этого заслуживает. Но ты не сказал, что думаешь о Лахицине.
— Ты заметил, что он в первый раз назвал тебя по имени?
— Заметил.
— Как по-твоему, почему?
— Почему? Ну… Либо ему не понравились мои слова, и он счел меня недостойным чести именоваться сыном Чицина, либо, наоборот, понравились, и он увидел во мне самостоятельную личность.
