И все же покорили его воспитатели, вернули навсегда в детский дом, который он наконец назвал родным домом. Здесь он вступил в комсомол, стал пионервожатым, здесь кончил десять классов, первым решил трудную задачу на экзамене на аттестат зрелости. Отсюда рекомендовали его в вуз.
Ливинд окончил юридический факультет Ростовского университета, семьей обзавелся… Наш советский строй сделал из сироты человека и доверил ему власть.
Еще какую власть — народный судья в районе, шутка ли! Когда-то давно говорили: «Ну-ка, Ливинд, спляши, ну-ка, Ливинд, лови морковку, эх, сирота ты чумазая!» А теперь что говорят, вы только послушайте: «Ассаламу алейкум, дорогой Ливинд, как здоровье, как семья, как ты спал ночью?», «Это же наш Ливинд, наш судья, добрый человек, справедливый человек», «Кому справедливый, а кому нет, дьявол, а не судья»… Неправда, он наш, он добрый человек! И люди говорят о нем с уважением, кланяются при встрече, считают честью пожать его руку.
А вы думаете, это легкая работа — быть судьей в районе? Да вы спросите самого Ливинда. Это дьявольски трудная работа! Для всех хорошим не будешь, суд есть суд. И не сразу рассудишь правильно, бывают и здесь издержки, ошибки…
Устал сегодня Ливинд. С самого утра в суде, разбирал одно нелепое и очень неприятное дело. И вот сидит он в своем кабинете, охватив голову руками, а голова гудит, будто электробритва приставлена к виску.
Какой-то там зернопогрузчик, присоединенный неумело и без надлежащей изоляции, без укрытия и заземления, к высоковольтной линии. И неплохой рабочий Магомедов, отец троих детей, который должен был почему-то толкать взад и вперед этот зернопогрузчик. И провод под железными колесами этой машины… От трения обнажился провод, коснулся железных колес, и человек погиб. Был человек, со своими надеждами, думами, были у него любимая жена и трое детей, желал наверняка вырастить их настоящими людьми — и вот такое негаданное несчастье!.. Разве кто думал, разве кто хотел, чтоб такое случилось? А кто-то виноват, да, да, кто-то должен отвечать перед судом. И нашли: директор совхоза, это он не обеспечил меры безопасности. Но где написано, что в таких случаях надо требовать от директора совхоза, а что — от главного инженера или бригадира? Директор признает: моя халатность, моя вина. Он не отказывается от ответственности.
Однако можно ли не учитывать и другого? Ведь директор совхоза товарищ Абдурахманов десять лет работает на этой должности, совхоз был раньше отсталый, он его вывел в передовые, люди его уважают и любят. И у него есть дети, да еще сколько: на днях опубликовали в газете Указ о присвоении звания «Мать-героиня» Ханбиче Абдурахмановой. Ей всего тридцать пять лет, а уже десять детей имеет и награждена всеми орденами и медалями материнства всех степеней.
Слушание дела подходило к концу, когда секретарь суда передал Ливинду коллективное письмо труженаков совхоза. Они просили перед вынесением приговора выслушать и их. Судья с облегчением отложил заседание, чтобы завтра продолжить его с участием представителей рабочей общественности.
Секретарь принесла чай в пиале и сахар.
— Спасибо, да достанется тебе хороший жених!
Вот выпьет он сейчас чай, отправится домой, поиграет с детьми — и на душе станет легче…
— Кажется, на сегодня все?
— Нет, Ливинд Абдуллаевич. Там два дня на прием какая-то женщина приходит.
— А по какому делу? — нахмурился Ливинд.
— Не знаю… Она хочет лично с вами поговорить.
— Скажи, что я приму ее через пять минут. Ливинд с превеликим удовольствием отхлебнул чай, он любил пить его вприкуску.
Настроение после чая стало лучше. Ливинд вышел из-за стола и открыл дверь, приглашая женщину войти.
Это была средних лет горянка, в молодости, видно, очень красивая, с большими грустными глазами и длинными, как будто искусственными, ресницами.
Давно уже не видел ее Ливинд, по узнал сразу… Киз-Бике. Да, да, та самая Киз-Бике, тоже из детдома. Правда, она была помоложе, чем Ливинд, года на два. Такая хрупкая и стройная, стеснительная…
Ливинд усадил ее на стул, и Киз-Бике заплакала, вытирая краем черного платка глаза. Потом вынула сложенную в несколько раз бумажку.
— Успокойся, Киз-Бике. — Ливинд налил ей воды. — Успокойся, сестра. Что за беда у тебя стряслась? — В детском доме они все были сестрами и братьями.
— Мне тяжело, брат мой, очень тяжело… — заговорила Киз-Бике, опустив голову и перебирая бахрому платка дрожащими руками. — У меня никого нет на свете, ты же знаешь, я была сиротой, как и ты.
— Да, сестра, но мы уже взрослые и не одинокие.
— Не знаю, как тебе объяснить… Никогда я ни к кому не обращалась, никому не жаловалась, но мне жалко детей, мне стыдно…
— У тебя есть дети?
— Да, трое… Я больше не могу, брат мой, вот и принесла заявление. — И она протянула бумажку.
Судья развернул ее. Заявление было очень коротким. Киз-Бике просила суд развести ее с мужем — без всяких объяснений.
— Но в чем же дело? — Ливинд поднял на нее глаза.
— Не могу я такое написать, брат мой. Не то что писать — говорить стыдно. Пожалуйста, если можно, разведи нас, я с детьми как-нибудь проживу. Разведи нас, больше нет у меня сил… — Плечи Киз-Бике вздрагивали.
— А кто твой муж? — спросил Ливинд.
— Чабаном долго работал, сейчас зоотехник, курсы два года назад окончил. Исайхала Хала-Бахмуд.
— Слышал я о таком. Ты что, в Дибгали живешь?
— Да.
— Но я слышал о нем как о передовом человеке. О нем в газетах писали, на активе говорили…
— Да, работник он неплохой. Старательный очень…
— Пьет?
— Нет.
— Другую нашел?
— Какой грех, разве можно? — удивилась Киз-Бике, и даже тень улыбки скользнула по ее лицу.
— Бьет он тебя?
— Нет, нет, что вы, за четырнадцать лет и пальцем не тронул.
— Странно. А дети хорошие?
— Разве плохие дети бывают? — уже по-настоящему улыбнулась Киз-Бике. Светлая была у нее улыбка.
— Так в чем же дело, сестра?
И Киз-Бике рассказала…
Но судье трудно было в такое поверить. Он даже усмехнулся — мол, ты, сестра, наверно, преувеличиваешь.
— Вот, вот, я знала, что мне не поверят! И зачем, зачем я рассказала? Только опозорилась.
— Ты можешь не беспокоиться, тайну хранить я умею, сестра. Успокойся и иди домой. Я сам поговорю с ним.
— Спасибо тебе, брат, как-то даже легче стало. Спасибо.
И они попрощались. Уходя, Киз-Бике забрала свое заявление и завязала в платочек.
«Вот еще одна забота на мою голову… — вздохнул судья. — Родственники жалуются, что к ним невнимателен, знакомые упрекают, что их позабыл… Работа такая, одичать можно!»
2
Вышел судья на улицу и зажмурился от солнца. День стоял чудесный. В такую погоду надо бежать на речку, в лес, на альпийский луг! Поваляться на траве, искупаться в реке, поиграть с детьми, зажарить на воле шашлык, печенку с картошкой…
Только подумал об этом судья, как возле затормозил «газик», и из него вышел толстяк Амри, парторг Дибгалинского колхоза.
— Наконец-то я тебя поймал. — Свежевыбритый Амри крепко пожал руку Ливинду и потянул его к машине: — Никаких возражений, на этот раз позволь мне вынести приговор, не подлежащий обжалованию… Ты сейчас поедешь со мной.
— Куда?
― Когда друг говорит: «Пойдем со мной», его не спрашивают — куда. Тем более если ты не только друг мне, но и детдомовский брат!..
Толстяк был прав — койка его в детдоме стояла всегда рядом с койкой Ливинда, и в школе на одной парте сидели, и побеги из детдома устраивали вместе. Когда Ливинд ходил по канату, Амри на земле, надев войлочную маску, смешил и развлекал людей — это делалось, чтоб дурной глаз не сглазил канатоходца.
Конечно, детский дом, где они когда-то жили, давно уже не существует, но сохранилась их школа, и в этой школе есть даже свой музей со стендами. Вы побывайте там и посмотрите, каких людей воспитал из голодных сирот этот детский дом! Да, да, это была одна большая семья, из нее вышли агрономы и врачи, инженеры и учителя, один доктор наук, и даже поэт свой есть! Да вы его знаете, нашего Амир-Гази, не может быть, чтоб вы его не читали. Хотите, послушайте — вот одно его стихотворение, «Старуха»:
В сакле, и холодной и печальной,С той поры, как началась война,Мать-старуха кашляет ночами,Горем и слезами сожжена.Сгорбило ее лихое бремя.Стал порог у сакли слишком крут.И трясется, будто жизнь и времяТело, словно вороны, клюют.Сколько лет прошло,Как отгремелиНа земле жестокие бои…Но не сняли сыновья шинелей,Так в шинелях в землю и легли.Мать как будто приросла к порогу,Робкую надежду затая,— Погляди-ка, — просит, — на дорогу:Не идут ли к сакле сыновья?.. —Мне не спится, мне не до постели,Будто и на мне лежит вина.Говорит:— Сынок мой, неужелиДо сих пор не кончилась война? —Что скажу бедняжке,Что отвечу,Как ее я с горем примирю?Говорю:— Идет война на свете… —Разве я неправду говорю?
…— Право же, брат мой, я сейчас не могу, — ответил судья Ливинд толстяку.
