– Ага. И продолжает заниматься любимым делом.
– Каким? – хором спросили непонятливые девочки.
– Ворует он. – Игнат потер лоб ладонью. – Только зачем ему старые ключи?
– Старинные, а не старые, – подсказала Ася. – Сплав там какой-то… Ковка…
– Неужто он такой грамотный вор, что знает толк в старине?
– А что там такого, в вашем подвале, что может быть интересно этому Варерику?
– Да мы сами еще не знаем. Но что-то же ему интересно!
В тот же день Кепка, опознанный Машей как Варерик, пришел в дом, где домработницей долгое время служила его мать. Впервые с тех пор, как чудом досрочно освободился, он не испытывал никакой робости.
– Я тебе сказала, не приходи сюда, когда хозяин дома, я тебе говорила! К бабке иди! – шипела его мать Катерина, пытаясь тихо вытолкать непутевого сына за дверь, шлепая его кухонным полотенцем как в детстве.
– Я не к тебе, мать, – взревел Варерик, – я к хозяину! Я принес ему интересное что-то!
– Я передам. – Мать не собиралась впускать сына, боясь хозяйского гнева.
– Кто? – хрипло, раздраженно послышалось из глубины квартиры.
– Тут нашел кой-чего! – Варерик, вытянув шею туда, в сторону голоса завопил: – Лексейсаныч! Древнее нашел, редкое, как вы приказали, Лексейсаныч!
– Тихо! Не ори, идиот! Пусти его, Катерина. Дверь запри.
Варерик, победно глядя на мать, бренча ключами, прошел в комнаты.
Через полчаса он вышел, запихивая в подкладку кепки купюру. А вслед раздался голос:
– Катерина! Покорми его.
Варерик по-хозяйски прошел на кухню.
– Денег тебе дали? – косясь на сына, Катерина подавала на стол.
– Не дам. Не проси. Лексейсанычу скажу! Бабке отдам…
– Бабке… – проворчала тихо и зло Катерина.
Видение…Берут себе в мужья обычных смертных мужчин, с ними не считаясь. И живут среди обычных людей. Способные сохранять покой в холодном сердце и самообладание при любых поворотах судьбы.
Слабеют только от зависти и любви. Но если за чувство зависти можно отомстить, то любовь делает их совсем слабыми, хрупкими, ломкими, как мерзлые ветки, отчего погибнуть легко.
Равке. Кормилица Равке. Все боятся ее и обходят, если ковыляет та навстречу, глядя себе под ноги, что-то выискивая на земле. Но примечает все, и, уж если подымет голову, непременно головой дернет и кинет взгляд свой острый прицельно, как стрелу, и следом заливается смехом счастливым, детским, звонким, леденящим. И все, кто слышит смех этот, знают, что беда у кого-то, кто встретил ее на пути.
Свирепеет ведьма Равке от зависти и взбивает вокруг себя воздух, вызывая бури и ураганы. Преследует, унижает и разрушает Равке тех, кому вдруг позавидовала. Уничтожает с подмогой чужой стрелы, но прицеливает ее в самое горло обидчику, свистящую, страшную, с костяным шариком внутри, какую сама придумала для чада своего возлюбленного, для Младшего, чтобы войско его страх и ужас навевало на противника неземным, сверхъестественным воем и свистом, издаваемым дождем выпущенных стрел с костяными дырчатыми шариками.
Слабела Равке от любви к вождю, без памяти любившая его, Младшего, и кормившая его молоком своим до тринадцати лет.
И ведь многих подчинила она силе своей. И детей нелюбимых, коих родила да покинула равнодушно, алчных и крепких, что расползлись, разошлись по земле, зацепились, как сорнячное семя, где придется и дали по всему свету сильное потомство колдунов, разбойников, ведьм-бормотуний, отравителей и убийц, да и пустую ветвь злющих, бездушных, мстительных, от которых тоже была и есть польза: их всего-то надо заставить завидовать.
И когда ночами сидела Равке, подобрав под себя ноги, качалась, издавая хриплое мычанье, закатывая горящие, как угли в очаге, глаза, входила в транс и виииидела она, ааахыыыыы! Виииидела! Резвые ростки с ее древней живучей стремительной кровью, ее опаляющими черными глазами, с ее мелодичным, колдовским, как будто никому не принадлежащим, живущим отдельно, счастливым мелодичным смехом, видела она, хрипя и теряя ощущение времени, пространства, не чувствуя зноя или холода, как у них, живущих за тысячи лун, учащается дыхание и сердцебиение, и воздух перед глазами становится зыбким, и взгляд плывущий, и походка неуверенная, и гонит их что-то – день или ночь, все равно – сводить счеты и нарушать, разрушать равновесие природное, неудобную им, лишнюю им, слишком опасную для них гармонию мира.
И невдомек им, что это она, Равке по-прежнему, как и века назад, слепо поводит сухими длинными узловатыми пальцами. Дергаются они как щупальца, отплясывают бешено в воздухе, как будто к каждому пальцу, жилистому и корявому, суровая крепкая нитка привязана, что тянется туда, за степь и за тысячи лун. И гонит их, привязанных как послушные марионетки к той самой нитке, гигантская сила: исполнять соблазнительную, вожделенную, успокоительную для них службу – обмануть, запугать, унизить и взять им не принадлежащее.
Глава девятая
Испытание
Договорились, что, как только у Маши заживет нога, они сделают вторую попытку проникнуть в подземелье.
Но случилось непредвиденное…
Бывает ощущение, что мимо нее проскакивает то, в чем она обязательно должна быть, жить, радоваться.
Как-то осенью, идя под зонтиком по главной любимой всеми пешеходной улице города, по улице, выложенной брусчаткой, нарядной, как раньше ее называли, Панской улице, Маша, как у нее с детства бывало, крепко задумалась, застыла, уставилась в одну точку, в никуда, и вдруг увидела бредущую навстречу ей пару: уже хорошо и близко знакомого ее, практически родного лучшего друга Игната и неизвестную ей девочку в капюшоне, закрывающем лицо.
Игнат так увлечен был разговором, с таким обожанием заглядывал девочке в лицо, глубоко спрятанное в капюшоне, что Машу не заметил. Он вообще-то близорук. А может быть, сделал вид, что не заметил. И оказалось, что их общие исследования в подземелье – это для него всего только исследования в подземелье, их копания в книгах отца Васыля – всего только интерес к истории крепости. И за этим не стоит то, что она себе напридумала и вообразила. И оказалось все ненужным, неважным. И теперь все можно бросить. И чем теперь заниматься? И даже Машино неуемное, как ее папа Олежик говорил, любопытство, ее бешеный интерес к Аргидаве вдруг увял, скукожился, угас. Игнат прошел мимо, что-то рассказывая так же увлеченно, как рассказывал всего пару месяцев тому назад, летом, ей. Они прошли не мимо, а сквозь нее. Прошагали. И Маша услышала цокот чужих каблучков. Бывает так – человек не хочет тебя замечать и проходит сквозь тебя, как соседка тетя Валя косматая, которая собак ненавидит. И котов ненавидит. И людей… А тут не злыдня тетя Валя, наплевать, как она живет и как относится к Маше и ее родителям и к Луше, а близкий, самый близкий, самый драгоценный ее друг. И жизнь вот так легко – вжик! И все – рушится. Думаешь, значит, все, теперь все. И сердце колоколом, и все время холодно спине, даже в самую жару, и рыдаешь как чокнутая вообще, хотя зачем – если он сквозь тебя прошел, значит, все, что у вас было общего, для него ничего не значит, и ты ошиблась, и хорошо, что вовремя все случилось, и вроде надо и радоваться, можно прыгать и в воздух чепчик, что все прояснилось, можно начать с чистого листа, забыть…
Словом, тогда Маша оглянулась и стояла, смотрела им вслед. Еще этот зонтик дурацкий, как летучая мышь, вывернулся от ветра и сломался. И зашевелилась в душе нежданная горячая ревность и уверенность, что на месте девочки в капюшоне должна была идти она. Идти, помахивая сумкой, слушать, о чем рассказывает Игнат. И не только слушать, а понимать как никто, сопереживать и чувствовать как никто. Маша прямо увидела себя, идущую медленно рядом, почувствовала запах влажного от дождя серого пальто Игната, близко рассмотрела даже ткань, буклированную, издали серую, а на самом деле – черную с красным. Ей хотелось побежать догнать, оттолкнуть девочку в капюшоне: а ну уйди отсюда! И сказать ему. Прямо в лицо сказать. Ты! Сказать ей тоже… Сказать им, что… Крикнуть им. Да пошли вы оба! Вон отсюда! Из моей жизни уйдите в ваших клетчатых пальто! И не надо мне! Ничего от вас не надо. Не хочу, не хочу, не хочу!
Машка стояла, смотрела им вслед, всхлипывала, по-детски обиженно шмыгая носом.
С той встречи прошло какое-то время, возможно, год, в течение которого Маша была дружелюбна, но суха. Была насторожена, в гости к Добровольским не ходила, тем более времени не было, пришлось много заниматься. В университете они с Игнатом почти не виделись, а если и виделись, то он уже окончил аспирантуру и был в другом статусе. Так просто не шлепнешь по плечу, привет, мол. Преподаватель кафедры. А Маша всегда бегала в стае своих подружек. И приветливо здоровалась: «Здрасте, Игнат Игоревич». А то и просто издалека махала ему ладошкой.
