Была полночь. В кабинете Леопольда, освещенном единственной свечой, вставленной в горлышко пустой бутылки, стоял полумрак. Леопольд нервничал. По привычке заложив руки за спину и опустив голову, медленными шагами ходил он по кабинету. Тень от его фигуры мрачно падала на стены, на портреты чьих-то воинственных предков в золоченных рамах, на теперь уже ненужную оперативную карту фронта, одним краем небрежно свисавшую со стола до самого пола. За стенами замка по-весеннему напористо шумел дождь. Свет ослепительных молний блекло проникал в кабинет через маскировочные портьеры на окнах. На душе Леопольда было тоскливо, неспокойно. И до одури мрачная картина кабинета, и ненастная погода, и томительное ожидание возвращения генерала де Руссо действовали на него угнетающе. Отрешенным взглядом скользил он по богато обставленному кабинету, но ничего не замечал, разве только полевой телефон, стоявший на столе рядом со свечей. С замиранием сердца задерживался он у аппарата, ожидая звонок начальника штаба с сообщением о де Руссо, но такого звонка не было и это еще больше терзало его душу.
Не выдерживая, время от времени, он сам звонил начальнику штаба и, получив стереотипный участливо-вежливый ответ «Ваше величество, сведений о генерале де Руссо не поступало» успокоения не находил. Но вот, наконец, раздался долгожданный звонок и он поспешно поднял трубку.
— Ваше величество, — докладывал начальник штаба, — генерал де Руссо благополучно пересек линию фронта и направился к нам на командный пункт.
— Благодарю вас, мой генерал, — ответил Леопольд, положил трубку и полной грудью вдохнул застоявшийся воздух кабинета, густо пахнущий стеарином оплывшей свечи и копотью. Затем снял френч, небрежно бросил его на спинку стула и почувствовал облегчение, будто освободился от непосильной тяжести.
Минуту спустя, подошел к оперативной карте и смотрел на нее, не решаясь, что делать. Преодолев нерешительность, взял ее за край, свисавший со стола, резко завернул, скатывая в рулон. На пол свалились разноцветные карандаши, командирские линейки, которыми на карте работали штабные офицеры, печально подумал: «Вот и все».
В просторной приемной, точно также, как и в кабинете короля, горела всего одна свеча. Ее печальный свет падал на мрачные лица генералов, офицеров — представителей частей, в спешном порядке вызванных на командный пункт армии. Ощущалась жалкая подавленность, словно присутствующие были собраны на похороны и в тягостной тишине ожидали время выноса тела покойника. Изредка слышался шепот, в котором отчетливо угадывалось: «Де Руссо» «Капитуляция». К этим, обладавшим магическим воздействием словам, прислушивались все, ибо они составляли то главное, ради чего их пригласил король.
— Господа. А, господа, — робко раздалось в тишине с чувством глубокой тревоги. Из полумрака приемной к столу, ближе к свету, подошел высокий генерал с худым, длинным лицом, страдальческим взглядом. — А что если немцы взяли в плен генерала де Руссо? А, господа?
Замешанный на страхе голос генерала взорвал тишину, вывел представителей полков из оцепенения и они заговорили сначала тихо, а затем все громче, явственнее. Недовольный, многоголосый ропот вмиг заполнил приемную и, перекрывая его, в дальнем углу прозвучало решительно и смело: «Значит, завтра мы вновь будем сражаться за свободу Бельгии. И я первый поведу своих солдат и офицеров в атаку с возгласами: «Виват свободная Бельгия. Виват король!» К столу энергично протиснулся и стал рядом с генералом молодой полковник. Кто-то снял со свечи обгоревший, закрученный нагар фитилька и язычок пламени поднялся выше, осветив смуглое, волевое лицо офицера с забинтованной головой. Он сощурил глаза, пронзительно всматриваясь в полумрак приемной, пытаясь найти на лицах присутствующих сочувствие.
По тому, как мгновенно стих ропот, понял, что слушают его внимательно и уже спокойнее, но не без волнения, продолжил:
— Господа, я не скрою, что его величеству королю бельгийцев виднее, что делать, но с позиций командира полка, каковым я имею честь быть, становиться на колени перед Гитлером нельзя! У нас полумиллионная армия! — потряс он рукой в воздухе, показывая этим жестом, что она представляет грозную силу. — Солдаты и офицеры горят желанием сражаться за Родину. Нам надо драться, господа! Французы и англичане оправятся от поражения и придут к нам на помощь. Нельзя капитулировать! Бельгийцы нам этого никогда не простят!
— Правильно! — поддержало полковника несколько голосов негромко, но решительно.
— Не сегодня, так завтра придется сложить оружие, — раздраженно проговорил высокий генерал. — Днем раньше, днем позже. Какая разница, полковник?
Шум в приемной мгновенно стих. Не так-то просто было офицерам и генералам в столь сложной ситуации найти правильное решение — ведь и полковник, и генерал обладали определенной долей правды. Так, кого же из них поддержать? Воинственно настроенного молодого полковника или опытного и расчетливого генерала? Все молчали, размышляя, чью сторону занять.
Уязвленный ответом генерала, полковник метнул на него уничтожающий взгляд, обратился к офицерам и генералам.
— Господа! Вы слыхали, что сказал генерал? — Голос его звучал гневно. — Участь Бельгии, судьбу полумиллиона солдат и офицеров, в том числе нашу судьбу, он уже определил. Остается бросить оружие и поднять руки вверх, — Вдруг умолк, будто натолкнулся на слишком резкие слова, не решаясь произнести их, но, несколько помедлив, все же сказал жестко, — Господа, в военное время это называется пораженчеством. А, если хотите точнее — предательством короля и государства!
Вновь приемную захлестнула волна негодования и споров. «Правильно! Предательство!» — слышалось в полумраке и тут же иное: «Зачем лишние жертвы?» «Капитуляция», «Перемирие», «де Руссо».
Длинное лицо генерала исказила гримаса чудовищной боли — такого обвинения он не ожидал, затем оно покрылось бледностью, стало потным и неприятным. Широко распахнутый рот судорожно хватал воздух. Положив ладонь на грудь, он медленно опустился на кем-то подставленный стул.
— Господа, откройте окна, — попросил кто-то участливо. — Генералу дурно. Откройте окна.
В настежь раскрытые окна весенним ветром ворвался влажный воздух и в тот же миг яркая молния причудливым узором разорвала темное, дождливое небо. Оглушительно ударил гром, словно рядом произвел залп артиллерийский дивизион. Когда же перекаты грома удалились куда-то вдаль и стихли, полковник продолжил бросать в притихшую приемную пламенно и убежденно:
— Если его величество король Леопольд обратится к народу и призовет всех к оружию, то бельгийская земля будет гореть под ногами фашистов. Народу дать оружие — вот в чем спасение Бельгии! Армия вместе с вооруженным народом непобедима!
— Что? — взвизгнул пришедший в себя генерал. — Народу раздать оружие? А против кого он повернет это оружие?
— Вы боитесь своего народа? — вопросом на вопрос ответил полковник под одобрительный ропот десятков голосов.
— Хватит красной пропаганды! — фальцетом выкрикнул генерал, — Тут не площадь для митингов, а приемная его величества короля бельгийцев.
Но едва вспыхнул спор, в приемной появилась королева Елизавета. Генералы и офицеры встали по стойке «смирно», она озабоченно прошла в кабинет Леопольда.
Она застала короля сидевшим в кресле в расслабленной позе. Голова его была опущена на грудь, ноги широко разбросаны и вытянуты, руки свисали с подлокотников и почти касались ковра. Его отрешенная поза, френч, висевший на спинке стула, небрежно собранная на столе оперативная карта свидетельствовали о том, что король бельгийцев войну уже окончил. Увидев Елизавету, он поднялся, надел френч.
— Что случилось? — сухо произнесла Елизавета, — Зачем собраны генералы и офицеры?
— Я приказал представителям полков и дивизий прибыть на мой командный пункт для объявления условий прекращения огня и перемирия, — застегнув последнюю пуговицу на френче, с деланным спокойствием ответил Леопольд.
На скупо освещенном лице матери он увидел неподвижно уставленные на него глаза, постепенно наполнявшиеся гневным блеском.
— Зачем? — услыхал он ее вопрос, прозвучавший в окружающем безмолвии кабинета тревожно и требовательно. — Зачем?
Под ее гневным взглядом Леопольд почувствовал себя неуютно.
— Для объявления… условий прекращения огня, — несколько замявшись, ответил он.
Выработанные десятилетиями и неукоснительно соблюдавшиеся правила обращения в королевской семье, основанные на вежливой учтивости, не позволяли Елизавете высказать Леопольду все, что она сейчас ощутила, что хотела выразить категорически и прямо, отбросив все условности. С трудом сдерживая нараставшее чувство протеста, она подошла к столу, опустилась в кресло, спросила глухо, недовольно:
