И Розанов делает вывод, что в Китае, у негров, у татар, цыган понятие супружества, любви, отношения полов — чище и целомудреннее, нежели у европейских народов. У них нет или вовсе не слышно о сюжетах «Власти тьмы» и им подобных. У нас же при «моно»-венчании существует совершенно установившаяся полигамия с «жестокосердным бросанием первых и самых чистых жен» (сюжет «Воскресения» Толстого).
На «падших девушек», будь то Катюша Маслова у Толстого или Гретхен в «Фаусте», обычно навешивается клеймо «развратница». Это глубоко возмущало Розанова: «Ей-же-ей, Гретхен не была развратница. Гете поэтическим и философским гением дал нам почувствовать в ней всю полноту душевных даров; но позвольте, кто же считал душевные дары у других в подобном положении девушек, не получивших гетевского апофеоза, и если мы не умеем в них ничего найти, никаких душевных сокровищ, то, может быть, это не потому, что они не Гретхен, а потому, что мы — не Гете».
Розановское понимание семейного вопроса начинается с аксиомы: «Нет соблазнения, а есть только начало супружества». В «Воскресении» Толстого присутствует эта как бы недосказанная мысль: нельзя соблазнить девушку, не став тотчас же в полноте прав полным ее супругом, не почувствовав глубочайшей и мистической, неразрываемой, родной с нею связи.
Но Толстой, считает Розанов, все построил на «сердобольности» и тут-то и провалился в ничтожество финала романа, в «протухлые потуги Нехлюдова». Но дело гораздо глубже. «Она пошла в Сибирь, и я за ней, потому что она мне родная». Это безотчетно, и на это Розанов указал как на новое и, может быть, специфически «русское чувство брака».
И он приводит случай из жизни знаменитого хирурга Пирогова. Тот жил у себя в имении, а неподалеку от него один купец выгнал из дома дочь-девушку, разрешившуюся от бремени. Купец захворал и пришел к Пирогову. Что же сделал светило медицины, которому какое бы дело до домашней истории купца? — «Тебе, братец, надо сделать операцию, и я сделаю и даже бесплатно: однако прости дочь и верни ее, и с ребенком, в свой дом. Тогда приходи с болезнью, а без этого и за деньги не сделаю операции». Нельзя представить себе так рассуждающим француза или англичанина, полагает Розанов, но Пирогов, Толстой, студенты в Астрахани, ошикавшие приезжего артиста, соблазнившего девушку, которая покончила с собой, сказали: «Мы так понимаем и так чувствуем».
В условиях существовавшего тогда в России семейно-брачного законодательства Розанов выдвигает свою программу разрешения вопроса. Для примера он обращается к истории Нехлюдова и Катюши Масловой. Грех Нехлюдова не противоречит гражданским и церковным законам, и церковь отпускает его не с большими проволочками, чем употребление молока во время поста. Поэтому Розанов предлагает форму брака через мену колец при опосредованном участии церкви.
Розановым изначально владела идея пересоздания мира по законом красоты и гармонии в его собственном понимании, приближающаяся к народным мифо-поэтическим воззрениям. И он творит свой розановский миф подобно старозаветному пророку, создает современную «сказку».
В процессе этого мифотворчества он опирается на традиции мировой культуры, восходящие и к Древнему Египту, и к Ветхому Завету, и к Евангелию. Проецируя все это богатство на русскую литературную классику, Розанов в то же время едко с ней полемизирует, проявляя свою способность взглянуть на нее с разных сторон, сочетая розановскую парадоксальность с народной непосредственностью.
Отсюда интимный стиль повествования, словно сама Катюша Маслова творит свою легенду о заветном колечке-талисмане или некий персонаж из народа рассказывает счастливую версию судьбы Карениной, как все могло бы быть лишь в сказке со счастливым концом.
В одно из воскресений Катюша приходит к священнику и говорит: «Я люблю и, кажется, любима; в предупреждение несчастия — благослови меня, отче, в брак и дай кольцо, именное и с днем моего рождения» (надпись на внутренней стороне ободка). Священник благословляет ее, а позднее дает от имени церкви обручальное кольцо с надписью.
И вот пришел вечер, «настала минута, подробно описанная Толстым, непредвиденно, внезапно, и каковые минуты, увы, были и всегда останутся до конца мира. Тут — транс! Тут — самозабвение! Тут — потемнение рассудка; слабость ног и рук, парализованных от любви, незащищенность… Ибо если бы Богом не была вложена в женщину эта слабость и пассивность, кстати связанная с прелестнейшей и самой глубокою женской чертой, так называемой „женственностью“, — мог бы размножению быть поставлен предел капризом ее, своеволием. Но теперь как мужчине дан порывистый напор, так женщине дана нега и слабость сопротивления».
Имея же на пальце обручальное кольцо, в минуту восторга, от него и ее заражающего, она лепечет ему: «Если ты любишь меня и не для погубления теперь со мною: обручись этим кольцом, надень его с моего на свой палец и дай мне свое такое же церковное кольцо, также именное с обозначением дня рождения».
Зная настроение Нехлюдова в этот час, его подлинное и глубокое восхищение Катюшей, можно не сомневаться, что он обручил бы ее себе. И она, и младенец ее были бы спасены от осуждения. Но предположим другое: происходит соблазнение наивной девушки злым человеком. Он, конечно, не дал бы залогового кольца. Гипноз девушки моментально проходит. Он не любит ее, он как волк… «Пыл ее в ту же секунду спал бы до ледяного равнодушия. Она закричала бы, забилась. Ничего бы не произошло».
Обручальное кольцо, по мысли Розанова, соблюдая авторитет церкви, отпускало бы только на длинной нити как девушек, так и юношей, для заключения союзов действительно «по взаимному согласию» (формула венчания), предоставляя им самим определить момент заключения этого супружества.
Но возьмем ту ситуацию, какую описал Толстой, продолжает Розанов. А именно, что вскоре Нехлюдов оставляет Катюшу и уезжает. У нее его кольцо и ребенок. Его тетушки ее не осуждают. Ей нечего таиться. И их одинокий, не нужный миру дом оживляется криком «нового жителя земли» и «счастливой матери». Собственная жизнь старых дев будет согрета… Наивная нарочитость мысли Розанова сочетается здесь с его идеалом «старосветских помещиков».
Свою мифологему на основе толстовского сюжета Розанов завершает оптимистическим выводом: «Горестный эпизод, рассказанный в „Воскресении“, с нелепою и тоскливою попыткою Нехлюдова жениться на действительной проститутке трансформировался бы так: 1) Человечество увеличилось бы на одну мать и одного ребенка. 2) Оно уменьшилось бы на одну проститутку и одно детоубийство».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
