вместе!
Обеими руками он сжал её грудь, и осколки до самых костей разрезали три пальца. Указательный палец левой руки держался лишь на тоненьком кусочке кожи. Но Джек продолжал прижиматься к ней бёдрами, несмотря на то, что его член давно уже превратился в изорванный кровавый лоскут, а мошонка была изрезана до такой степени, что тестикулы вывалились наружу и свободно болтались на семенных канатиках.
— Мы вместе… вместе. Мне все равно, где быть, лишь бы рядом с тобой.
Он истекал кровью, пока не обессилел; теперь он просто лежал на ней, часто и тяжело дыша. Становилось все холоднее, но ему было плевать, ведь у него была Жаклин. Он попытался поменять позу, улечься поудобнее, но Жаклин под ним захрустела, будто была сделана вся из разбитого стекла, и больше в ней ничего не было.
Так прошёл день, будто бы во сне, будто в стихотворении закончилась очередная строфа. Солнечное пятно опустилось на пол, и окровавленные осколки засверкали в его лучах. Джек посмотрел на собственное отражение в щёках Жаклин и подумал: теперь я понял, что она имела в виду, когда говорила о последней лодке в последнем порту.
Сгущались сумерки, и комнату наполнили тени.
«Но всё растёт узор немой,
И часто, в тихий час ночной,
За колесницей гробовой
Толпа тянулась в Камелот.
Когда же, лунных снов полна,
Чета влюблённых шла, нежна,
«О, я от призраков — больна!»
Печалилась Шалот».
В полночь в квартиру Джека ворвался Пуни Пуни. Войдя в спальню, он сделал три шага и остановился.
— О, мистер Погреб-по-немецки, — вырвалось у него. Он зажал рот ладонью, чтобы не разрыдаться в голос, хотя никто не услышал бы его. — О, мистер Погреб-по-немецки…
Он завернул тело Джека в разноцветный плед, который лежал на кровати, и вынес его на улицу. Погрузив его в багажник своего старенького коричневого «Камикадзе», он повёз его к причалу. Ночь выдалась безоблачная, звезды сияли в небе так ярко, что трудно было различить, где заканчиваются огни города и начинается небо.
У одного из пирсов он нашёл заброшенную прохудившуюся лодку. Он положил в неё Джека на спину, так, чтобы взгляд его глаз был направлен на созвездие Кассиопеи. Затем отвязал лодку, столкнул её в воду, и она, кружась, отчалила от берега. Вокруг сверкали огни Камелота: красные, жёлтые, зелёные…
Выпрямившись и засунув руки в карманы, Пуни Пуни провожал лодку взглядом.
— Человек не должен стремиться исчезнуть во тьме, мистер Погреб-по-немецки. Тьма заключена лишь в запертом шкафу.
Ночью был отлив, и лодку занесло прямо под мост Золотые Ворота.
Когда начался прилив, с другой стороны реки показалась ещё одна лодка, в которой на постели из засохших и потемневших хризантем лежала обнажённая женщина в солнечных очках. Две лодки соприкоснулись бортами, издав глухой звук, будто столкнулись два гроба, и течение понесло их вдаль; носы лодок будто склеились, казалось, что по реке плывут не две лодки, а одна. Одна лодка — и её зеркальное отражение.
Перевод: Анна Домнина
Анка
Graham Masterton, «Anka», 2011
— Это всё? — спросила Грейс, когда Кася спустилась по лестнице со свёрнутым одеялом в руках.
— Вот последний, — ответила Кася и, приподняв уголок одеяла, показала трёхлетнего белолицего мальчика с ярко-красными губами и чёрными кудрями. Его зрачки непрестанно закатывались то вверх, то влево, а на подбородке блестела слюна. Это был маленький Анджей, который страдал ДЦП и шумами сердца.
— Слава богу, — сказала Грейс. — Теперь будем надеяться, что это ужасное место снесут.
Она внимательно осмотрела прихожую: поблекшие оливковые обои, свалявшийся коричневый ковёр, просевший красный диван из искусственной кожи, предназначенный для посетителей. Окна с обеих сторон входной двери пожелтели, поэтому даже воздух казался здесь ядовитым.
— Сколько же детей здесь настрадалось! — сказала Кася. — Сколько мучений, сколько печали!
— Ладно, — сказала Грейс, — пора выезжать. Нам ещё долго добираться до Вроцлава.
— Твой муж приезжает сегодня вечером?
— Он опоздал на пересадочный рейс до Нью-Йорка, но завтра утром будет здесь. И привезёт с собой Дэйзи.
— О, тебе, наверное, не терпится её увидеть!
Грейс с улыбкой прошептала:
— Да.
Она не виделась с Дэйзи уже месяц и за это время так соскучилась, что не раз порывалась бросить все дела и улететь домой в Филадельфию.
Но всякий раз навещая двадцать семь детей, живших в приюте в Катовице, она понимала, что никогда не сможет их бросить. С тех самых пор, как впервые увидела их семь месяцев назад, она твёрдо решила их спасти.
Как сказала Кася, эти дети не несчастны: чтобы быть несчастными, нужно знать, что такое счастье, а эти дети ни разу, ни единого мгновения, с самого своего рождения, не знали никакого счастья.
* * *
В сентябре прошлого года, когда тополя южной Польши пожелтели, Грейс посетила промышленный городок Катовице, чтобы сделать снимки к статье «Польша зацвела вновь» для «Нэшнл Джиографик». Но вечером накануне отъезда, на многолюдном приёме в гостинице «Кампаниле» к ней подошли Кася Богуцка и Гжегож Шарф.
Кася была худой, как анорексичка, но очень живой, с короткими светлыми волосами, острыми скулами и удивительными фиалковыми глазами. Гжегож вел себя куда более замкнуто. Он носил очки без оправы и все время хмурил брови и, хотя ему было от силы тридцать пять, его волосы уже редели. К тому же, он казался усталым, как зрелый человек, которому довелось повидать больше горя, чем он был в силах вынести.
— Мы из благотворительной организации для больных детей, — объяснил Гжегож. — И физически, и психически больных, если вы понимаете, о чем мы.
— Вы должны поехать с нами в Тенистый приют, — взмолилась к ней Кася. — И сделать там фотографии, чтобы все люди о нем узнали.
Грейс сочувственно покачала головой:
— Простите, но у меня самолёт завтра в одиннадцать утра. Я не успею.
— Тогда, пожалуйста, давайте поедем сейчас.
Был десятый час. Грейс, в красном выходном платье и на шпильках, уже успела выпить два с половиной бокала шампанского. Снаружи было темно, но она слышала, что в окна гостиницы стучал дождь.
— Умоляю вас, — сказал Гжегож. — Этим детям совсем не на что надеяться.
Даже теперь она не могла толком объяснить, почему согласилась ехать. Но уже десять минут спустя сидела на заднем сидении «Полонеза», трясущегося по разъезженной дороге в направлении юго-восточной окраины Катовице. Гжегож зажёг сигарету, а когда опустил окно, чтобы выпустить дым, ей на лицо попали капли дождя.
Через пятнадцать минут они добрались до захудалого, безлюдного предместья, не обозначенного ничем, кроме светового указателя заправки
