Путь отступления австрийцев был усеян брошенным оружием, транспортом и снаряжением, а также тушами павших и умирающих лошадей. Отставшие части скопились в крепости Перемышль, гарнизон которой укреплял фортификационные сооружения в преддверии осады. 12 сентября хаотическое движение по дорогам Перемышля окончательно застопорилось. К 17 сентября русские подошли на расстояние орудийного выстрела и принялись палить по городу. В Вене рос страх, что враг может прорваться за Дунай; 30 000 рабочих отрядили строить укрепления, хотя на некоторых участках в наличии имелась артиллерия лишь 1875-го, а то и 1861 года выпуска.
Положение офицеров и рядовых в австрийской армии разительно отличалось. Доктор Рихард Штеницер в Перемышле писал в дневнике 24 сентября: «Мы убиваем время игрой в карты, едой и сном! Вечером пировали в окопе лейтенанта Карары, распив несколько бутылок вина и шампанского»{791}. О себе он без иронии писал, что работы мало, если не считать нескольких случаев холеры, которая впоследствии перебралась вместе с ранеными в Вену. В то же время журнал боевых действий одного из пехотных полков описывал кошмары трехнедельного отступления, изможденных до предела солдат и приказ «Не делать остановок и не дожидаться отставших»{792}. Этому полку пришлось пройти еще несколько мучительных километров в обход Перемышля, чтобы не усугублять царящее там столпотворение разрозненных воинских частей и разбитых машин.
Город слишком поздно начал запасать продовольствие для осады{793}. Почти половина из 714 орудий представляла собой устаревшие образцы XIX века на дымном порохе, а когда их все же пустили в ход, многие заготовленные снаряды отказывались разрываться. Оборонительные укрепления тем временем возводились на скорую руку – строились новые оборонные сооружения, тянулись миллионы метров колючей проволоки и расчищались зоны обстрела. Однако деревья на подступах валить не стали, оставив подошедшим к городу русским прекрасную возможность использовать лесополосы как укрытие. Очень по-габсбургски: австрийцы изначально не собирались сдавать Перемышль, однако по обыкновению промешкали и взялись укреплять оборону, лишь когда враг почти подошел к воротам. Первая осада Перемышля длилась с 26 сентября по 10 октября, затем город на несколько недель оказался в руках русских, пока тех не вынудили еще раз отступить.
Горечь поражений еще больше разобщала разрозненную многонациональную армию Конрада. Особенно ненадежными оказались части, набранные на востоке. В частности, 19-й пехотный полк ландштурма[27] состоял из так называемых русинов, в большинстве своем украинцев. Полк пал в одном из первых августовских боев – солдаты побросали оружие со снаряжением и ударились в бегство. В сентябре остатки полка исключили из гарнизона Перемышля, сочтя слишком ненадежным для обороны города{794}.
Людвиг Витгенштейн, служивший на австрийском сторожевом катере Goplana на Висле, вместе с остальной командой покинул судно, по которому прямой наводкой собирался ударить враг. «Русские наседают на пятки, – писал он в дневнике. – Не спал уже 30 часов»{795}. На следующий день команда вернулась на катер, но лишь затем, чтобы отойти к Кракову по Дунайцу. За Перемышлем дисциплина и боевой дух в австрийских войсках слегка укрепились – австрийцы вернулись на собственную территорию, оторвавшись от врага. Константин Шнайдер отмечал: «Поведение личного состава улучшается день ото дня. Они вскидывают винтовки на плечо по приказу, а не волочат по земле и не вешают за спину, как охотники. Мародерство по придорожным селениям закончилось, и даже лошадей не сбивают бездумно в табуны»{796}.
К середине сентября австрийцы отошли к рекам восточнее Кракова, потеряв более 350 000 человек. Русские потеряли около четверти миллиона, однако могли без помех подтягивать подкрепление. Среди прочих ценных вещей австрийцы оставили, отступая, тысячу паровозов и 15 000 грузовых вагонов. Им катастрофически не хватало тракторов и лошадей, поэтому в часть 120-мм орудий пришлось впрягать быков. Тем не менее Шнайдер с удивлением наблюдал невероятную технологическую революцию в ведении войны, перемены «более глубинные, чем за весь период от Наполеона до Мольтке».
Теперь Конраду оставалось только окапываться там, где он остановился, и дожидаться помощи от Германии. 19 сентября Генри Вильсон писал из Франции своей жене Цесси: «Кампания [западная] закончится к весне – это если русские не подведут, а я не вижу, почему они должны подвести»{797}. Его слова свидетельствовали о неослабевающей вере британцев и французов в российскую мощь, даже после разгромов при Танненберге и на Мазурах, масштаб которых в Лондоне и Париже недооценивали. В войне 1914–1918, а затем и 1941–1945 годов Россия, к неизменному негодованию и досаде западных союзников, упорно скрывала подробности своих операций и особенно поражения. Британский журнал New Statesman 17 октября признал, что события на востоке окутаны для остального мира завесой тайны. «Текущее сражение может продлиться еще долго, возможно, не одну неделю. <…> Благоразумно будет не верить пока вестям о “больших победах”, с какой бы стороны они ни поступали».
В стане австрийцев Конрад сухо признался подчиненным, что, будь эрцгерцог Франц Фердинанд сейчас жив, он поставил бы виновника этого позорного военного провала – то есть самого Конрада – к стенке. «Положение австрийцев кажется отчаянным, – писал 26 сентября в дневнике немецкий полковник Макс Гофман. – Вот что бывает, если 20 лет пренебрегать тратами на армию»{798}. Примерно треть формирований Конрада была разбита. Однако русские преследовали их вяло, тем самым позволив избежать непоправимой катастрофы. Иванов взял паузу, давая своим армиям перегруппироваться и пополнить запасы, а также укрепляя Лемберг на случай контратаки.
Характерной особенностью войны на Восточном фронте были поочередные остановки армий с обеих сторон из-за проблем со снабжением. Интендантская работа была налажена одинаково слабо что у австрийцев, что у русских, а тут еще немощеные дороги превратились в болото под осенними дождями. Русские развернули в Галиции, с ее малочисленными железнодорожными ветками, куда более крупные армии, чем могли обеспечить снабжением. В дефиците было все, кроме мускульной силы. Солдаты ходили по полям сражений с мешками, собирая подковы с павших лошадей. Степан Кондурушкин слышал, как в разгар сражения кричал из окна крестьянского дома солдат: «Айда картошку есть! Картошки сварил… Ужин еще когда будет». Несколько солдат, не утерпев, действительно кинулись в дом угоститься, хотя вокруг рвались австрийские снаряды{799}.
Тяготы царских солдат лишь немного скрашивали присылаемые из Петербурга гостинцы – сигареты, бублики и пряники в небольших розовых кисетах, обшитых кружевами. В некоторых частях удавалось наскрести годные винтовки лишь для солдат в передовых траншеях. Вторым рядам приходилось дожидаться, пока кого-нибудь из однополчан убьют и оружие освободится{800}. Василий Мишин, бывший торговец мебелью из центральной России, в ужасе отшатнулся, когда ему вручили перепачканную запекшейся кровью винтовку{801}. На люблинском почтамте в середине октября выросла гора почтовых мешков – 32 тонны писем для сотен тысяч солдат, отчаянно ждущих весточки из дома. Развезти их не могли за неимением телег у начальника почтовой службы.
В австрийском штабе Александр Паллавичини пытался найти в происходящем что-то хорошее и утешался тем, что армия все же избежала непоправимой катастрофы: «Никаких новостей, разве что о мелких стычках по линии фронта. <…> Причин для уныния, если окинуть взглядом все театры военных действий, нет: французы, британцы и русские, не говоря уж о бельгийцах, тоже терпят серьезные поражения. И на данный момент мы сумели остановить die Russische Dampfwalze – русский паровой каток. Но поскольку решающего перевеса нам тоже добиться не удалось, до появления ангела мира, который прекратит убийства и разрушение, еще далеко»{802}.
Если смерть на всех фронтах была одинаково ужасна, то раненым на востоке приходилось гораздо хуже, чем на западе. Скрипящие качающиеся телеги, запряженные заезженными лошадьми, везли с полей боя в тыл измученных, зачастую находящихся при смерти людей, растянувшихся на окровавленной соломе. Из трех пассажиров каждой телеги до перевязочного пункта в редких случаях довозили двоих, и еще меньше оставалось в живых после перевязки. Алексей Ксюнин подслушал вполне дружескую беседу русского раненого и австрийского пленного, оказавшихся в одной арбе.
– Венгерец?
– Не… словак.
– Много вас сдавалось?
– Ой, много и убито много. В первые дни весело было, а потом – какое веселье. Нечего есть… Хлеба не стало, консервов тоже, и только два раза давали кофе.
