Сплавщиков на плоту этот вопрос не волнует, как и батраков, стоящих на развилке дорог между деревьями. Они просто живут и довольствуются жизнью. Пылью шоссе пахнет и здесь, в серой неподвижности, особенно знакомо и немного возбуждающе. Придорожные лопухи, подмаренник и репейник окаймляют законную для всех дорогу, которая от этого места расходится в четыре стороны; каждый указатель сообщает название известного города и сколько километров до него. Для человека, странствовавшего по миру и остановившегося теперь тут, в каком-то из здешних хозяйств, поденщиком, эти дорожные столбы — как поэма, особенно те, разными красками намалеванные на указательных табличках названия и расстояния. Туда можно отсюда попасть. Там когда-то удалось побывать. А если не побывал, то можно отправиться.
5
В этом освещении даже бедняцкое хозяйство Меттяля с серой, низко осевшей избой на опушке леса, возле просеки, на отшибе от здешней деревни, выглядит благодушно мирным, почти манящим к себе. Здесь, на хуторе Юкки Меттяля, сейчас хозяйствует лишь его жена Сантра с детьми, сам Юкка с лошадью далеко отсюда, на сплаве.
Из лесу ко двору ведет не очень четко различимая дорога, по которой летом и пешком-то ходят редко, а телеги не ездят вовсе. Человек, прибывающий по ней сюда летом — редкость, не то что зимой, когда и жители дома участвуют в вывозе бревен. Но тот, кто, идучи по своим делам, приближается таким вечером к этому хозяйству, видит его весьма привлекательным: на уныло ровной поляне, окруженной пнями вырубки, постройки по обеим сторонам дороги, проходящей так близко от жилого дома, что зимой поперечные брусья волокуш задевают за него, и батрак, обнажая искривленные зубы на красном от мороза лице, кричит товарищам в других санях:
— Не обивайте углы дома Сантры!
На лесную просеку ведет серая, полураспахнутая калитка из жердей, обветшалая, словно бы оставленная так какой-то бабой или ее детишками. Там, у самой калитки, со стороны просеки конец (или начало) полуразвалившейся поленницы — а сама просека странно широкая, и по обе стороны ее тянется старая замшелая ограда, местами подпертая палками, словно устала указывать путь.
Однако кому придет охота бродить ради таких наблюдений в подобную послеобеденную пору. Дорога, бывшая весной сплошной густой грязью, засохла, и оставленная теперь в покое как бы в возмещение за причиненные весной муки вытолкнула из своего нутра пышный и красивый конский щавель и колокольчики, и не было здесь, как видим, напряженного труда, который мог бы помешать их росту. Тут приятно идти кому угодно, особенно так поздно, когда большая красноватая и круглая луна начинает подниматься в южном конце просеки. В эти недели она еще не светит по-настоящему, а просто виднеется. Но все-таки она была бы будто своя тому, кто приблизился бы в это время к избе, к окошку в конце сеней, которое можно открыть толкнув снаружи. Но кому захочется толкать такое окно! Разве что так, потехи ради. Сени обшиты некрашеными досками, стекло странно синеватое, но еще более загадочна находящаяся за ним занавеска, висящая там много лет в любое время года, — равномерно дырявый лоскут какой то гардины с какого-то окна побольше и получше, чем это, и избе у глинистой просеки, но он хорошо, полностью занавешивает окно изнутри, занавешивает уже многие годы. Странное окно, даже если смотреть на него вблизи: за занавеской непроглядная темень, будто солнце не проникает туда никогда — оно и не проникает, поскольку даже погожими летними вечерами в самые долгие дни по обе стороны Ивановой ночи, когда оно могло бы это сделать, окно загораживает находящийся поблизости дровяной сарай, и солнышку приходится заходить куда-то за него, за вырубку, за камни, в неизвестность, в постепенно заболачивающиеся леса. Какой-то тихий господин однажды летом бродил там с альбомом и нарисовал дровяной сарай, с давно уже перебитым порогом, потому что его использовали вместо колоды для рубки хвороста. Господин рисовал, сидя во дворе, он попросил молока, получил его и выпил, затем пошел восвояси по просеке. Уходя, он взглянул как-то особенно на окно сеней. Это заметили дети.
От Меттяля ведут пешеходные тропы, долгие расстояния, дороги, используемые только летом, и участки полного бездорожья. Но постепенно лес редеет, дороги расширяются, появляются песчаные проселки и покрашенные дома со многими окнами, окнами столь большими, что занавеска, полностью закрывающая окошко в избе Меттяля, была бы лишь крохотной частью целой красивой гардины такого окна. И каждому такому окну требуется даже по две гардины, но они закрывают только края окна, а посередине выращенные хозяйской дочерью красные и пестрые пеларгонии могут во всей красе являть себя всем проходящим мимо: смотреть позволительно любому путнику, кто бы он ни был, и, пожалуй, даже завидовать, лишь бы он не пытался заполучить что-нибудь… И другой дом, тоже такой же большой: сиреневые кусты, образующие естественную беседку, и качели во дворе. К нему ответвляется дорога от шоссе, вдоль которого снова попадаются жилища поплоше и поля, неизвестно чьи; наконец, если захочешь, можешь свернуть с песчаной дороги на такую, где видны колеи, проложенные подводами, или свернуть на поле, перейти через мост и выйти снова на дорогу побольше.
Когда подобные виды повторится перед летним путником раза два-три, он наконец достигнет окрестности усадьбы Телиранта, напротив которой по другую сторону озера — каждое на своем месте среди лесов — изба Ману, лачуга Альвийны и бедняцкое хозяйство Сюрьямяки.
Оттуда-то и приближается сегодня в предвечернюю пору праздничного дня к месту, куда причалили плоты, коновод при собственной лошади на этом сплаве — Юкка Меттяля. Сплавщики-то полагали, что он отлучался к себе домой, на далекий хутор, но он там не был — на сей раз он не стал одолевать этот путь. Он побывал где-то в ином месте и теперь возвращался, чертыхаясь, медленно ступая по проторенной телегами лесной дороге, но совершенно запущенной, потому что ездили по ней крайне редко. Стояло самое сухое время года, но дорога шла там и сям через сырые даже теперь низины, где видны были отпечатки коровьих копыт, а от луж шла приторная вонь. Но в этой вони прекрасно чувствовали себя какие-то маленькие, красивые легкие бабочки. Они там трепетали своими крылышками. И вдоль дороги в том месте выступали из мягкого сумрака кущи раскидистых папоротников, напоминающих веерные пальмы. На ногах Юкки Меттяля были пьексы с высокими голенищами, заплатанные во многих местах и испачканные дегтем, к ним пристала болотная тина, она оставалась на них еще и два дня спустя, когда эти пьексы стаскивали с его одеревеневших ног… Сейчас он был слегка пьян и потому не мог как следует — да и не хотел — сдерживать неуместные проявления куража и куражился даже нарочито. И при этом равномерное его ворчание бурно вскипало бранью.
Юкка присел было на рыхлую кочку, которая тут же провалилась, и он почти упал на спину. Застыв на мгновение в неудобной позе, он уставился на какой-то извилистый корявый можжевельник с немногочисленными ветками и невольно вспомнил, что, уйдя со сплава, не сходил домой. Ему казалось, будто Сантра спокойно и холодно глядит на него откуда-то… Раздражало, что это дело все время всплывало в памяти. — Иди же, Юкка! Хеппули-пеппули!
6
В случайном месте на краю двора смирно стоит авто, все линии которого подчеркивают его марку, как бы защищают честь его расы. Оно стоит там уже со вчерашнего, субботнего, вечера — попав вот так во двор на травку, авто обычно имеет время постоять там, среди старых построек, сутки или двое.
Машина кажется мощной сама по себе, потому что в облике такой «кареты» есть еще нечто удивительное — сочетание силы и грациозности, как у ласточки: даже самый буйный ночной бродяга не посмеет повредить его. Днем же, особенно праздным, воскресным, можно и приблизиться к машине, и полюбопытствовать. Особый, присущий автомобилю запах богатства распространяется вокруг него в сухом воздухе; тепло поблескивающая поверхность металла, мягкие сиденья, бензин, и масло, и смазка — все они вместе дают столь благородное сочетание запахов, что простой деревенский человек не может и представить себя владельцем вещи, пахнущей так… Поэтому деревенский житель с таким смирным, немного благоговейным выражением убивает время, обходя пустую «карету», владелец-водитель которой сейчас там, в доме или, возможно, гуляет где-то на природе. Любопытствующий бедняк впадает в еще более благоговейное настроение, если у него есть какое-то представление о стоимости этого лимузина, сравнительно с другими, и если авто действительно одно из самых значительных по размеру и знаменитых по марке… Но вот этот ничтожный зритель уже подался прочь со двора Телиранты и спустился по береговому откосу в лодку.
Там его встречают другие запахи, и он наверняка втайне наслаждается ими, хотя сам и не признает это наслаждением. Там пахнет озером — то есть чем-то непонятным, происхождения этого запаха не знает никто, разумеется, отдельно ощущается запах прибрежных зарослей, исконный запах смолы в лодке и совсем особенная смесь запахов деревянного дна лодки и свежей рыбы, которая никогда не покидает удачливую лодку… Эти запахи — собственность бедного гребца, трогавшего во дворе усадьбы Телиранта ручки прочно запертых дверок машины и севшего затем вновь в свою лодку и принявшегося не спеша грести.
