Дети дознались, что я в бане, и ввалились сюда, топоча ногами. Краснощекие, пахнущие свежим воздухом, они влезают в пальто на полок, где вчера вечером шумно парились. Приятно видеть, что их тоже охватывает особое настроение. Они сбрасывают пальто, кидают их в сторону и пристраиваются под бок ко мне. Так они сидят — тихо, словно в церкви.
Но проходит какое-то время, и естественная неистощимая потребность действовать одерживает верх. С самого лета они не пускали мыльных пузырей, а тут на глаза попадается все, что для этого нужно: с окна берется мыло, с краю кадушки — ковш, а из кадушки — капелька прохладной воды. Соломинок сколько угодно на полке. И вот уже под потолком, подобно маленьким вселенным, плавают радужно переливающиеся шары — плод напряженного усердия и надутых детских щек.
Так идет время отца с детьми. Но нас находит служанка и громко сообщает, что приехали гости на двух санях, они уже во дворе.
Värsy saunan ylistysvirten Перевод Л. ВиролайненЛюди в летней ночи
(Эпическая серия, 1936)
Ihmiset suviyössä Перевод Г. Муравина 1
Настоящих ночей летом в северных краях по сути дела и не бывает. Бывает лишь затянувшийся вечер с ненадолго сгущающимися сумерками. Но в этих сумерках есть невыразимая словом прозрачность, предвозвестница приближающегося утра. Музыка вечера тогда вызывает ощущение темно-синего, фиалочного цвета, и пианиссимо ее звучит столь утонченно, что продолжается еще и в крохотной паузе, а затем уже возникает высокая, нежная мелодия первой скрипки, которую погодя подхватывает виолончель, но это лишь нутром угадываемая, музыкальная картина. Однако она получает подтверждение и во внешнем мире: тысячи ветвей и высь небосвода создают тысячезвукий аккомпанемент — и вот уже утро, хотя только что еще был вечер. Жаворонок взмывает в небо, все выше и выше, и оттуда трелью вещает более мелким, щебечущим в листве пичугам, как выглядит утро, если окинуть его взглядом с высоты. Очарованный светом и высотой, он трепещет, пока возбуждение, достигнув своего апогея, не стихает внезапно, резко, и птица, расслабившись, уже безмолвная, почти падает на землю и превращается на поле в невзрачного пешехода. Солнце светит всю ночь.
Человеческие жилища — между водоемов, под боком у гор, среди полей; группы построек, умело приспособленные к потребностям и инстинктам их обитателей. В свете очень раннего утра они выглядят по-детски невинно, как и природа. Вещи и дела людей, живущих в них, тоже превышают и покое. Сирень в палисаднике между домом и скотным двором полностью во власти чирикающих воробьев, кричащих наперебой, стремительно перепархивающих с места на место, взволнованных; каждый хотел бы что-то высказать, решая, как быть теперь, когда двор, мол, захвачен, но никому не дают пробиться словом, все кричат — и тот, и этот, и та, и…
Так продолжается до сих пор, пока пропахший дымом и испачканный смолой старый Ману, проснувшийся рано и чем-то озабоченный, не проходит мимо медленной, шаркающей походкой. Тогда крикливая компания взлетает из сиреневых кустов и оккупирует мостик, ведущий к конюшне.
Дома, в которых живут люди, самые разные — большие и маленькие, разбросаны между озерами, имениями, волостями, там и сям. Церковь с погостом среди густой листвы. Скромного вида дорогой автомобиль, все формы и линии которого очень изящны, мчится почти беззвучно по гладкой, плавно поворачивающей дороге; за несколько утренних часов он успел показаться десятку деревень, сотням жилищ, оставить позади немало церквей, кресты которых по-утреннему сверкали и молча благословляли окрестность, начинающийся день и человеческую деятельность. Авто не нарушало утреннего покоя. Пожалуй, оно появлялось и исчезало с легкостью, свойственной большой оккультной силе, — и больше его не было видно. Нигде.
Но дома людские — они-то стоят на месте. Несколько новых, только что выстроенных, еще не обжиты. В их стены еще не въелся ни снаружи, ни изнутри дух человеческих радостей и горестей, вселяющий признаки жизни и в мертвые стены. Но среди домов и хижин есть и такие, которые уже лет сто назад обрели душу и сохранили ее. Некоторые обветшали до предела, но глаза их владельцев из года в год, из поколения в поколение внимательно и заботливо следили, а умелые руки всегда подправляли и ремонтировали постройки по мере необходимости. Такой старый дом, быть может, в нынешнем году основательно отремонтирован — осевший фундамент подправлен, подгнившее крыльцо обновлено и весь он заново окрашен снаружи, но остался все таким же старым и почтенным и глядит своими окнами на вечные поля. Его линии, углы и косяки остались прежними, его прочный, здоровый, можно сказать, мудрый костяк лишь получил новое облачение, в котором он нуждался…
2
Кроны лип причудливым контуром ограничивают вид из дома на озеро. С возвышенности противоположного берега — от избенки Ману до хутора Сюрьямяки — видны почти целиком дом и двор с надворными постройками.
Летнее утро озаряет людские жилища и все вокруг них. Оно высвечивает и внутренности домов. Старинные кружевные занавески, накрахмаленные и сверкающе-белоснежные, хотя при ярком свете утра резкость белизны, пожалуй, слегка смягчается. Где-то в самой старой части дома есть такая красиво обставленная комнатка, к атмосфере которой редко примешивается людской дух. Если туда все-таки изредка и приводят гостя или гостью, их всегда приветствует тот безусловно особый девственный запах, который исходит от чистейшего льняного домотканого полотна, от лакированной мебели и, может быть, даже от лежащего на круглом столе альбома для фотографий, который гостья, оставшись одна, начинает невольно перелистывать; любопытные снимки, на них суровые, серьезные, напряженные мужчины-хозяева, в рубашках с пристежными воротничками и хозяйки в блузках с рукавами-буфф, бывшими в моде лет тридцать назад. Видно, что эти блузки надеты не в первый раз и с их помощью вовсе не пытаются скрыть, а скорее наоборот — подчеркивают, что, скажем, та женщина среднего возраста выпекла немало хлеба и через ее руки прошло множество бочек ржи, которую тот мужчина с массивным лицом сеял и обмолачивал, мужчина, у которого даже на снимке один глаз озорно, по-собачьи приоткрыт чуть больше, чем другой. Точно как и у его сына, на том фото, в белой студенческой фуражке, в тужурке, застегнутой под самое горло; и особенно на том групповом снимке, где все в сапогах с высокими голенищами и в свитерах. Приятно опять, после долгого перерыва, пообщаться с родственниками вот так, оставшись в одиночестве, в сумеречной по-вечернему комнатке. Они и теперь присутствовали там, на страницах альбома, все на тех же четырех страницах, и не могли оттуда никуда деться, когда представительница их рода, двадцатидвухлетняя барышня, как девчонка, рассматривала их, сама уже в ночной рубашке, плавно изогнув гибкое стройное тело; милая, трогательная усталость на ее лице — след усердного труда днем. Это было вечером. А затем рано наступал сон и был глубок. Бабушка, которую все ласково называли бабуся, говорила: «Хм, так оно и бывает, когда сама добываешь свой хлеб насущный, и только своими руками его и следует добывать. И тот, кто в середине лета вечером рано заснет, тот проснется рано поутру, уж так устроено природой».
Старик Ману, свой хлеб насущный добывающий выгонкой смолы на принадлежащей усадьбе смолокурне, почти что не спит в такие ночи, но все же глаз а его радостно поблескивают, а старые, крепко сжатые губы забавно изогнуты. Ману, похоже, обзавелся сейчас каким-то надежным заместителем у смольной ямы, поскольку уже поздним вечером его видели бродящим по своему двору, и рано утром он опять бродит там и выговаривает петуху, когда тот снова заводит свое «ку-ка-ре-ку». Речи, обращенные к петуху, явно не очень добродушны, поскольку петух в паузах между кукареканьями зло клекочет на старика, уходящего уже к месту своей работы.
Солнце движется дальше, оно словно бы ищет место, откуда ему было бы удобнее светить сквозь кружевные занавески на лицо молоденькой барышни, спящей в комнатке для гостей на кровати с крепкими спинками. Только что оно достигло стоящего у противоположной от кровати стены комода и на нем зеркала-псише, которое много раз показывало разным девушкам их лицо, а тем, у кого миртовый венок на голове, — насколько лицо это бледно или раскраснелось, ибо здесь всегда наряжали невесту этого дома… Теперь солнце видит у подставки старого зеркала какие-то мелкие вещицы, которых раньше там не было. Их положила, прибыв сюда, та, что спит сейчас в кровати, и она же возьмет их своими изящными пальцами. Скачет по этим вещицам неизменный в летнее утро солнечный зайчик и как бы немного жмурится, но вскоре, коснувшись самой их владелицы, замирает. А утро уже миновало свой первый, влажно-розовый период. Где-то скрипит дверь амбара, мычит теленок. Всеобщее трудовое действо начинается в десятках, сотнях деревень, в тысячах домов, вблизи сотен тысяч озерных плесов и лесных озерец.
