Я знал, что принц здоров, но желал убедить его свиту в том, что это не так. Я решил также дать ему крепящее средство, чтобы отрава, которую я приготовил ему, не вышла слишком быстро. Перед трапезой, устроенной им в мою честь, я зашел в свою палатку и, преодолевая отвращение, напился масла, чтобы сохранить себе жизнь. После этого я взял кувшинчик с вином, в которое был подмешан яд.
Вина в этом кувшинчике, который я снова запечатал, хватило бы лишь на две чаши. Я возвратился с кувшином в палатку принца, сел на его циновку и принялся есть из тарелок, которые передо мной ставили рабы, и пить вино, которое слуги его наливали в наши чаши. Несмотря на сильную тошноту, ради развлечения принца и его спутников я рассказывал занятные истории о египетских обычаях.
Принц смеялся, сверкая зубами, он похлопал меня по спине и сказал:
— Ты забавный малый, Синухе, хоть и египтянин, и когда я поселюсь в Египте, то сделаю тебя своим врачом. Воистину я давлюсь от смеха и забываю о своем недуге, когда ты говоришь мне о египетских брачных обычаях, хотя мне и кажется, что египтяне следуют им лишь ради того, чтобы предотвратить появление детей. Я научу Египет хеттским обычаям и сделаю своих военачальников местными правителями, к великой пользе Египта, сразу же, как воздам должное принцессе.
Он ударил себя по коленям; возбужденный вином, он захохотал и сказал:
— Хотел бы я, чтобы ваша принцесса уже лежала на моей циновке, ибо твои рассказы, Синухе, разожгли мой пыл, и я заставил бы ее стонать от восторга. О, святые небеса и Мать Земля! Когда соединятся земля хеттов и Египет, ни одно царство в мире не сможет противостоять нашей мощи и мы подчиним себе все четыре стороны света. Но сначала Египет должен быть испытан огнем и мечом, пока каждый его житель не поверит, что смерть лучше жизни. И так будет. И скоро!
Он поднял свой кубок, отпил и совершал возлияния Матери Земле и небесам, пока не осушил его. К этому времени все хетты опьянели, и мои веселые истории рассеяли их опасения. Я воспользовался случаем и проговорил:
— Я не хочу сказать ничего дурного ни о тебе, ни о твоем вине, Шубатту, но ясно как день, что тебе никогда не доводилось отведать египетского вина. Если бы ты попробовал ею, любые другие вина показались бы тебе пресными, как вода. Так что не гневайся, если я выпью своего вина, ибо лишь оно одно пьянит меня, из-за чего мне всегда приходится брать это вино с собой на пиры у чужеземцев.
Я встряхнул свой кувшин с вином, сломал печать у него на глазах и, притворяясь пьяным, налил вино в свою чашу так, что она накренилась к земле. Я выпил, восклицая:
— Ах, это вино из Мемфиса, вино пирамид, за которое я платил золотом, крепкое, сладкое и пьянящее, не имеющее себе равных в этом мире!
Вино, действительно, было хорошим и крепким, а так как я добавил в него мирру, то, лишь только я открыл кувшинчик, весь шатер наполнился его ароматом. Но в аромате вина и мирры я ощутил привкус смерти. Я расплескал большую часть вина, так что оно потекло у меня по подбородку, но хетты отнесли это на счет моего опьянения.
Принца Шубатту одолело любопытство и, протянув свою чашу мне, он сказал:
— Я не чужой тебе. Завтра я стану твоим господином и фараоном. Позволь же мне отведать твоего вина, иначе я не поверю, что оно действительно так хорошо, как ты утверждаешь.
Но я прижал кувшин с вином к груди и с серьезным видом возразил:
— Этого вина не хватит на двоих, и с собою у меня больше нет, а ныне вечером мне хочется напиться, ибо настал великий праздник для Египта и земли хеттов. Ха-ха-ха-ха!
Я закричал, как осел, и еще крепче прижал кувшин к груди. Хетты засмеялись вдвое громче, хлопая себя по коленям, но Шубатту привык к тому, чтобы каждое его желание исполнялось. Он просил и умолял меня дать ему попробовать моего вина, пока наконец я со слезами на глазах не наполнил его чашу, не оставив на дне кувшинчика ни капли.
Нетрудно было мне плакать, ибо велик был мой ужас в тот миг.
Когда Шубатту подали вино, он огляделся вокруг так, словно у него было дурное предчувствие. А затем он протянул мне чашу по-хеттски, сказав:
— Отпей из моей чаши, ты ведь друг мне, и я окажу тебе такое же благоволение.
Он сказал это, чтобы не показаться подозрительным, заставив своего виночерпия попробовать вино. Я отпил большой глоток из его чаши, и тогда он осушил ее, распробовал вино и, казалось, прислушался к своим ощущениям, склонив голову набок, а затем сказал:
— Поистине твое вино крепко, Синухе! Оно затуманивает голову и жжет желудок, точно огонь, но все же оставляет привкус горечи во рту, и этот привкус я заглушу вином с гор.
Он вновь наполнил свою чашу, теперь уже своим вином, таким образом сполоснув ее. Я знал, что яд не подействует до утра, ибо он обильно поел, а в кишках у него было вяжущее средство.
Я выпил столько вина, сколько смог, и прикидывался очень пьяным. Прежде чем предложить хеттам отвести меня в мою палатку, я подождал еще, пока утекло полмеры воды, иначе я возбудил бы в них подозрения. Я крепко схватил свой пустой кувшинчик, чтобы они не смогли потом осмотреть его.
Когда хетты, сыпля грубыми шутками, положили меня в постель и оставили одного, я поспешно встал. Сунув палец себе в глотку, я изрыгнул яд и защитное масло. Я испытывал такое острое чувство страха, что колени мои тряслись и пот лил с меня градом, и, вероятно, яд действовал на меня в какой-то степени. Поэтому я много раз промывал себе желудок: пил очищающие снадобья и всякий раз изрыгал их, пока в конце концов меня не вырвало без помощи рвотных, от одного лишь страха.
Я отмывал кувшин из-под вина, пока не обмяк, словно мокрая тряпка, а затем разбил его и закопал осколки в песок. После этого я лежал без сна, дрожа от страха и от последствий яда. Всю ночь на меня из темноты смотрели огромные глаза Шубатту, я видел его лицо перед собой и не мог забыть его гордый, беззаботный смех и ослепительную улыбку.
3
Хеттская гордыня пришла мне на помощь. На следующее утро принц Шубатту почувствовал недомогание, но никому не признался в этом и не прервал путешествие из-за боли в желудке. Он взошел на носилки, скрывая свои страдания, хотя это и требовало большого самообладания. Поэтому мы пробыли в дороге весь день, и когда я проезжал мимо носилок принца, тот помахал мне рукой и попытался улыбнуться. Дважды его лекарь давал ему вяжущие и болеутоляющие средства, чем лишь усугублял его состояние, позволяя яду проявиться в полную силу. Мощное слабительное могло бы даже тогда спасти ему жизнь.
После полудня он впал в глубокое беспамятство. Глаза его закатались, а перекошенное лицо сделалось желтовато-бледным, что привело в ужас его врача, который позвал меня на помощь. Когда я увидел, в каком безнадежном состоянии находится принц, мне не понадобилось изображать ужас, ибо он и так был достаточно велик и леденил мне кровь, несмотря на жару. Я сам чувствовал себя больным из-за яда. Я уверил его, что знаю признаки болезни пустыни, о которой я предостерегал Шубатту накануне и следы которой я еще тогда заметил на его лице, хотя принц не хотел меня слушать.
Караван остановился, и мы принялись лечить Шубатту, лежавшего на носилках, поить его бодрящими и очищающими снадобьями и класть ему на живот горячие камни. Я присматривал за тем, как хетте кий лекарь сам готовил лекарства и с трудом вливал их через стиснутые зубы принца.
Я знал, что тот умрет, и хотел своим советом облегчить его смерть и сделать ее как можно менее мучительной, если не в моей воле было сделать что-то большее.
С наступлением вечера мы отнесли его в палатку. Хетты собрались снаружи, плача, разрывая на себе одежды, посыпая головы пеплом и нанося себе глубокие раны кинжалами. Они пребывали в смертельном страхе, зная, что царь Шуббилулиума будет безжалостен к ним, если принц умрет, находясь на их попечении. Я вместе с хеттским врачом сидел у ложа принца и видел, как этот прекрасный юноша, еще накануне румяный и счастливый, чах на моих глазах, бледный и обезображенный болезнью. Хеттский врач, мучимый подозрениями и отчаянием, непрерывно наблюдал за состоянием больного, но признаки болезни ничуть не отличались от признаков тяжелого желудочного недуга. Никто даже и не думал о яде, ибо я пил то же самое вино из его чаши.
Я выполнил свое задание с завидным умением и огромной пользой для Египта, но все же не чувствовал никакой гордости, наблюдая, как умирает принц Шубатту.
На следующий день он пришел в сознание. С приближением смерти принц стал нежно звать свою мать, словно больное дитя. Тихим жалобным голосом он стонал:
— Матушка, матушка! О моя милая матушка!
Но когда боль отпускала его, лицо его освещалось мальчишеской улыбкой, и он вспоминал о своем царском происхождении.
Он собрал своих военачальников и сказал:
