на работу сюда, к баканщикам. А этот, бригадир-то наш, Космаков, – он на нас в суд подал. Прислали повестки, пошли мы с Шурой. Тернёв нам наказал, как и чего говорить. «Смотрите, – говрит, – на вас в суд подадут, не путайтесь. Вот то, то и то…» Ладно. Первый раз сходили. А у меня чирки́[25] были – кожа да сырая подошва пришита. Пока шла до Усть-Кута́, летом же это было, в чулках однех осталась! Эти одне переда́ только остались[26]… Но нас допросили, всё. Мы им объяснили, сказали. Нас отпустили. Потом второй раз вызвали. Сначала её допрашивали, потом меня. Шура-то не знаю, чё она там говорила. Но так же, он же нам объяснил, чтоб никуда! Ладно. Тёрнев-то – он молодец был! А там оне все документы сделали, в Ки́ренске, чтоб никаких придирок. Оне же придут проверять! Ну и теперь меня позвали – к судьде или как… К прокурору. Он меня спрашивает. Я ему объясняю: так и так, мы не оформлялись, мы временно работали у Космакова. Но и потом он мне говорит, прокурор-то: «Чё он вас, Тернёв-то, крюком вытаскивал?!» А я возьми да скажи: «Да хотя бы крюком!» Вот надо же так ляпнуть! Он по столу ка-ак трахнет! Я так испугалась, а потом давай хохотать. Ну чё?! Дурак, молоденькая же была. Он, поди, думает: «Она самашедчая, что ли?!» «Всё, – говрит, – идите!» И ничё нам больше не присудили. Освободили…
– Николай Фёдорович работал продавцом, – посмеявшись, с наслезнёнными глазами возвращается бабка Варя к той поре, когда мыла полы в магазине. – Дак вот если бы я така была, мне бы кто доверил?! Он же уезжал, Николай-то Фёдорович! Раньше же возили продукты на поле, где бригады-то стояли. Вот он поехал куда – ключи мне оставит. Я всё там помыла, убрала и замкнула. Приезжат – я всё ему отдаю. О, всё меня оберегал! А потом Николай Прокопьевич, с ём я ишо работала (тот-то, Николай Фёдорович, уехал в Полови́нку, не стал тут работать). И вот Николай Прокопьевича назначили за него. Один раз подпил. А там бочка такая большая стояла. Там соль. Ну, рассыпную вешали. Он выручку взял в соль запрятал. Вот. Ну и теперь чё? Пришёл утром, а денег-то хватился – нету. Ладно. Пошёл ворожить, Мохова-то Надя была. Она сказала: «Ты ищи где-то там…» Потом кто-то пришёл соль брать, он почерпнул из бочки – эти деньги оттуда! Вытащил. Смеётся…
Или вот ещё другая работала продавцом. Забыла, как её звали. И как-то вечером он ей сказал, Николай Прокопьич-то: «Ты её проверь, может она деньги воровать или нет». Ладно. Она и набросала. Я их, деньги-то, собрала и поло́жила тут. И с другого стола опеть деньги набросаны. Ладно! А тогда же ишо такого свету не было. Лампа горела керосиновая. А там большая печка стояла. Я же могла замести и в печку выкинуть! Вот. Я ей говрю: «Ты чё сёдни, много наторговала? Чё деньги-то разбросала? Чё кого делашь-то?!» Я ведь не знала, что она спецально! А потом она чё-то с Николай Прокопьевичем разругалась и мне сказала: «Николай Прокопьевич сказал тебя проверить. Вот я и проверяла!» Я говорю: «Пускай себя проверят, а меня проверять не надо! Я, – говрю, – сколько техничкой проработала, никто не сказал, что я чё-то взяла!» В больнице проработала! Где таблетки могла, где чё. Но, однако, я не брала. На фиг, я лучше своё отдам! Чужое брать никогда не буду. У меня такая и Валентина. Мы, вон, голодные ходили. Пойдёшь, выпросишь. А мы не лазили в огороды. У нас такого нету, чтоб пакостить…
А Тамара Глебовна была?! Техничка тоже. Она плавала на ту сторону Лены, помогала там с продуктами. У ней кармашек тут. И она где-то свой бумажник потеряла! Но приходит в магазин, стали искать. Я говрю: «Она чё, за прилавком ходила что ли?! Та́м ходила, а та́м – народу много! Откуда знашь, кто его взял? Может, – говрю, – она там, где плавала, потеряла?! И теперь меня испытывать начали?!» Ой, на фиг! Я потом ушла оттуда, в школе работала, тоже полы мыла. А потом Савва Егорович меня в медпункт позвал, спасибо ему. И так двадцать шесть лет проработала медсестрой! Я бы ишо могла. Я заболела астмой бронхиальной, она до сих пор меня мучит. Так пойду когда-нибудь и задо́хнусь…
Старуха выдохнула – отдохновенно, длинно.
– А мать-то умерла, мы уже взрослые были. Она в Каза́рках жила. Потом заболела, мы её забрали вот в этот дом, она тут и умерла. В Каза́рках похоронили, на старом кладбище. Она сказала. Там у ней два сына. Один маленький, ему года не было, он умер чё-то. А Гошка – он в колхозе работал, на лошади. И вот как-то пошёл поить, коня-то этого. А на угоре стояла кузница, Николай Петрович был кузнецом. А Колька Арсентьевский, он там чё-то в кузнице был. Он выскочил – конь-то ка-ак понёсся! Испугался. А Гоша узду-то сюда вот повешал, конь-то когда дёрнул – она зарочи́лась[27]! Как ему руку не оторвало?! А там под горой были брёвна. И вот Гоша об эти брёвны… И он отшиб почки! Стал болеть, в Иркутска возили, везде. Ничего не помогло. Он потом кровью мочиться стал. Так и умер, почки отказали. Ему уже… это чё? Семнадцать лет было! А старший, Алексей. Он старше меня на два года. Тот-то ничё. Выросли, всё. А вот на фронт взяли, он там погиб. С Ильлёй тоже неладно получилось… Так я осталася одна. Но я вот всё благодарна, что зять мне хороший попался, дурного слова не скажет. А то у других-то бывает, что дети всяко разно, а эти – не! Но и нам не надо соваться! А то мы тоже можем: лезешь, куда не надо! – Смеётся. – Молчи, глуха́, меньше греха! И пошла, и не связываюсь ни с кем… – Смеётся.
* * *
…Большой и полноводной была жизнь Варвары Петровны Корзенниковой, всего не передать. То с шуткой, то перекатывая в себе камень, рассказывала старуха о своей доле: как побирались, как пошла работать, как горели колхозные амбары, как неводили в Лене, чтобы прокормиться в войну…
А я сидел и думал, что эти две жизни, дяди Мити и бабки Вари, две эти судьбы не должны уйти бесследно, иссякнув, как речки в засуху. И верю: теперь не уйдут, и вовсе не потому, что сын Русского Тунгуса весь обличкой в отца, а в огороде ходит с лейкой в руках не кто иная, как
