лошадей, то поневоле начинаешь чувствовать свою исключительность и превосходство, если не испытываешь особой любви к лошадям. А Люси тонко заметила — я отношусь к своей машине именно как к лошади. Она права! Это действительно так!
— Да! Люси просто неподражаема, — сказала Мидж, — сегодня утром она сказала, что я могу грубить, сколько мне захочется.
Генриетта на мгновение задумалась, затем кивнула.
— Разумеется! — воскликнула она. — Магазин!
— Да. Когда каждый божий день торчишь в этой проклятой маленькой коробке и когда ты обязана быть неизменно вежливой с грубыми покупательницами, называть их «мадам», помогать им натягивать платья, с улыбкой проглатывая их оскорбительные замечания, то поневоле самой захочется огрызнуться! Знаешь, Генриетта, я всегда удивлялась тому, что люди считают унизительным идти в прислуги и с таким почтением относятся к работе в магазине. Вроде бы чувствуешь себя независимой! На самом деле Гаджену, или Симмонсу, или кому другому из здешней прислуги приходится сносить куда меньше оскорблений.
— Это должно быть ужасно, дорогая! Напрасно ты настояла на том, что сама будешь зарабатывать себе на жизнь. Я понимаю, хочется быть гордой и независимой.
— Как бы то ни было, Люси — ангел, и я буду два дня напролет немилосердно всем грубить.
— Кто приехал? — спросила Генриетта, выходя из машины.
— Должны приехать Джон и Герда Кристоу, — ответила Мидж и, немного помолчав, добавила: — Только что приехал Эдвард.
— Эдвард? Чудесно! Не видела его целую вечность! Кто еще?
— Дэвид Энкейтлл. Люси надеется, что ты сможешь быть тут полезной. Ты должна благотворно на него воздействовать, чтобы он не грыз ногти.
— Это совсем не в моем характере! — воскликнула Генриетта. — Я терпеть не могу вмешиваться в чужие дела, и у меня и в мыслях никогда не было следить за чужими привычками. Что дословно сказала Люси?
— Это, пожалуй, все! Да, еще у него сильно выступает кадык.
— По этому поводу я тоже должна что-то предпринимать?
— И еще ты должна быть очень добра к Герде.
— Будь я на месте Герды, я бы возненавидела Люси! — воскликнула Генриетта.
— Да, завтра к ленчу должен явиться какой-то специалист по расследованию преступлений.
— Мы что, собираемся играть в какую-то «криминальную» игру?
— Не думаю. Мне кажется, это просто знак вежливости. Он живет по соседству. — Голос Мидж слегка изменился. — А вот и Эдвард! Очевидно, он нас ищет.
«Милый Эдвард», — подумала Генриетта с внезапно нахлынувшей теплотой.
Эдвард Энкейтлл, очень высокий и сухощавый, улыбаясь, подошел к молодым женщинам.
— Хелло, Генриетта! Я не видел тебя больше года!
— Хелло, Эдвард.
«Какой он славный! — думала Генриетта. — Добрая улыбка, легкие морщинки у глаз… А какая прекрасная форма головы! По-моему, она мне больше всего в нем нравится».
Генриетта сама удивилась своему теплому чувству к Эдварду. Она забыла, насколько он ей был приятен.
…После ленча Эдвард предложил Генриетте пойти погулять. Прогулка в духе Эдварда — медленный, размеренный шаг. Обойдя дом, они пошли по дорожке, извивавшейся среди деревьев. «Как похоже на лес в Эйнсвике, — подумала Генриетта. — Милый Эйнсвик! Он всегда доставлял нам столько радости!»
Она начала говорить об Эйнсвике, и они оба погрузились в воспоминания.
— Ты помнишь нашу белку? Со сломанной лапкой? Помнишь, мы посадили ее в клетку, и она поправилась.
— Конечно, помню! У нее было такое странное имя… Не могу сейчас припомнить.
— Колмондели-Марджорибэнкс!
— Правильно!
Оба засмеялись.
— Старая домоправительница миссис Бонди всегда говорила, что в один прекрасный день белка удерет в дымоход!
— Мы так возмущались…
— А белка потом все-таки убежала!
— Это все миссис Бонди, — с уверенностью сказала Генриетта. — Она внушила белке мысль о побеге! Все осталось по-прежнему, Эдвард? — спросила она, помолчав. — Или переменилось? Я всегда представляю себе Эйнсвик таким, как он был раньше.
— Почему бы тебе не приехать и не посмотреть самой, Генриетта? Ты очень давно не была в Эйнсвике.
— Да… — В самом деле, почему она так долго не ездила в Эйнсвик? Вечно чем-то занята, увлечена, связана с другими…
— Ты всегда желанная гостья, Генриетта!
— Очень мило с твоей стороны, Эдвард!
«Какой он славный, — снова подумала она, — и какой у него прекрасный череп!»
— Я очень рад, что ты любишь Эйнсвик, Генриетта!
— Эйнсвик — самое прекрасное место на земле! — задумчиво сказала она.
Длинноногая девочка с гривой растрепанных каштановых волос, счастливая девчушка, которой и в голову не могла прийти мысль о том, что приготовила для нее жизнь. Девочка, любившая деревья… Она была так счастлива и, конечно, не догадывалась об этом! Если б можно было вернуться назад…
— Игдрасиль[1071] все еще стоит? — внезапно спросила она.
— Его разбила молния.
— О нет, только не Игдрасиль!
Это огорчило Генриетту. Игдрасиль — так она называла большой дуб в Эйнсвике. Если боги могли сразить Игдрасиль, тогда жди беды… Лучше назад не возвращаться.
— А ты помнишь твой особый знак, знак Игдрасиля? — спросил Эдвард.
— Смешное дерево, какого на свете не бывает, которое я всегда рисовала на клочках бумаги? Я до сих пор его рисую! На промокашках, в телефонных книгах, во время игры в бридж… Стоит мне только задуматься, как моментально появляется Игдрасиль! У тебя есть карандаш?
Он протянул ей карандаш и блокнот, и она, смеясь, быстро нарисовала причудливое дерево.
— Да! — воскликнул Эдвард. — Это Игдрасиль!
Они поднялись почти до конца тропы. Генриетта села на ствол поваленного дерева. Эдвард опустился рядом. Она смотрела вниз, сквозь деревья.
— Все здесь немного напоминает Эйнсвик. Карманное издание Эйнсвика. Тебе не кажется, Эдвард, что именно поэтому Люси и Генри поселились в «Лощине»?
— Возможно.
— Никогда не знаешь, что у Люси на уме, — медленно сказала Генриетта. Немного помолчав, она спросила: — Эдвард, чем ты занимался все это время?
— Ничем…
— Звучит умиротворенно.
— Я не очень-то гожусь для деятельной жизни.
Генриетта быстро взглянула на него. Что-то не совсем обычное было в его тоне. Но он спокойно улыбался. И снова Генриетта ощутила горячую, глубокую привязанность к Эдварду.
— Наверное, ты поступаешь мудро.
— Мудро?
— Да, избегая активной деятельности.
— Странно, что это говоришь ты, Генриетта, — медленно произнес Эдвард. — Ты, человек, добившийся такого успеха!
— Ты считаешь меня преуспевающей? Смешно!
— Но это действительно так, дорогая! Ты художник и должна гордиться собой!
— Да, многие говорят мне об этом! — воскликнула Генриетта. — Но они не понимают, не понимают главного. Даже ты, Эдвард! Скульптура — не то, что выбирают, она сама выбирает тебя. Преследует, мучит, изводит вконец, так что рано или поздно ты должен поладить с ней. Тогда на время наступит покой. До тех пор, пока все опять не начнется сначала.
— Ты хочешь покоя?
— Иногда мне кажется, что я хочу этого больше всего
