— Ну и дальше? — спросил я.
— Дальше ничего не было. Логинова — к ордену, а Ефима к медали. Вроде бы и не поверили поклепу: медаль — тоже награда, а вроде получается, что и поверили. Серединка на половинку. Мы, конечно, к начальству, но опоздали. Ефим Иванович вперед нас успел там побывать и все, что накипело, высказать. Забрал в одночасье жену, дочку и на поезд. Обидно не то, что медаль — этих медалей у него, как у рыбы чешуи, с войны еще да за восстановление разрушенного тоже имел. Обидно, что радость испортили.
— Где же он сейчас?
— Где… — недовольно передразнил Костюкевич. — Где дома монтируют, там его и искать надо. А монтируют их по всей нашей необъятной Родине.
Внизу надсадно заревел мотор. Переваливаясь на брошенных в грязь бетонных плитах, на площадку въехал очередной панелевоз.
— Кать! — крикнул Костюкевич крановщице. — Не спи, вставай, кудрявая! Панель приехала.
— А что Логинов? — спросил я.
— А ничего… — как-то вдруг потускнев, сказал Костюкевич. — Его ли эта история обошла или он ее… Лешка, он человек деловой. Верить ему нельзя, а работать можно. Сойкин ему весь свой опыт передал.
Внизу подцепили панель, и она поехала к нам наверх, чтобы стать на вечное свое место.
— Может, вместе пройдемся на выставку? — спросил Василий.
— Нет, дорогой, — сказал я, — мне на работу надо.
— А дизеля там есть?
— Наверняка.
— На дизеля гляну. А потом в этот мир махну, в детский. Как ты думаешь, там мой список удовлетворят?
— Должны. Не только должны, но и обязаны.
На следующей остановке мне надо было сходить. Я дал Василию свою визитку и записал его адрес. На прощание он мне сказал:
— А может, все-таки сходим? Я тебя по дизелям подкую?
— Нет, — сказал я, — не могу. Мне на работу надо. Неприятности у меня.
— Ну? Большие?
— Прокол, понимаешь, вышел.
Троллейбус подошел к моей остановке. С лязгом стали открываться двери.
— Ты, Сергей, вот что, — крикнул мне Василий, — ты в случае чего ко мне приезжай, выручу!
Я соскочил на мокрую мостовую и поднял воротник.
Провожать меня они поехали вдвоем — Логинов и Жанна. Жанна вела машину и нервничала. И, чувствовал я, не только оттого, что погода дрянная и «дворники», слизывая с ветрового стекла струи дождя, не в силах справиться с туманом, заметно неспокоен был и Логинов. Он молчал, беспрестанно дымя сигаретами и ладонью прогоняя дым в приоткрытое окно.
В аэропорту я стал упрашивать их не ждать моей отправки, немедленно ехать домой — время позднее и дорога тяжелая. Тут Логинов взял меня под локоть.
— Сергей Николаевич, разговор есть. Дунь, отойди.
— Нет уж, говори при мне! — сказала Жанна и решительно сунула руки в карманы плаща.
Логинов заиграл желваками, но ничего ей на это не ответил. Откашлялся, как перед выступлением.
— Дело тут такое, — наконец сказал он, глядя в сторону. — Вы не пишите обо мне, не надо.
Помолчал, словно бы дожидаясь моего протеста. Не дождавшись, добавил:
— Вы приехали — уехали, а мне тут жить, с людьми работать.
Стариков налил нам с Вилем Климашкиным чаю и настроился слушать.
Я рассказал все. Помянул и о просьбе Логинова не писать о нем.
— Значит, прокол? — повторил мой вывод Стариков.
— С Логиновым, а не с командировкой, — заторопился я. — Обещаю два приличных материала. Об Алексее Лупине и его скульптуре и еще об одном важном деле. Как в тех местах наши брали мост. В сорок четвертом.
Стариков наклонился к тумбочке, достал сахар. Спросил:
— А что отдел думает?
— Отдел думает так, Константин Федорович, — бойко ответил Климашкин. — Сергею надо реабилитироваться. Пусть слетает подальше куда-нибудь. За серией очерков… На Чукотку, на Таймыр…
— В бухту Провидения? — выпалил я.
— Эх, корсары! — вздохнул Стариков, размешивая ложкой сахар в стакане. — Слетать-то можно. И о Логинове не писать тоже можно. Легче легкого не писать. Тем более просьба Героя… Кстати, просьба не совсем мне понятная. Он что же, осознал и не хочет, чтобы его продолжали расхваливать? Или сообразил, что розового материала на сей раз не жди — вот и застраховывается?
— Осознал! — решительно ответил Климашкин.
— Не знаю, — сказал я. — Может, и то, и другое. Убежден в одном: писать о Логинове так, как писали раньше, нельзя, а писать так, как на самом деле…
Стариков быстро глянул на меня.
— Замялся? А почему? Ощущение неблагополучия у тебя есть. Нет полной ясности. Фактов для такой ясности не хватает. И знаешь, где твой прокол? Увидел, что по схеме не получается, и тогда же, на месте, а вовсе не сейчас настроился не писать. Потому и не решился все, что узнал о Логинове, выложить ему до конца…
И Стариков вдруг хитро улыбнулся.
— А такой разговор все же был.
— Жанна? — спросил я.
— Она, — кивнул Стариков. — Его замечательная Дунька.
Замолчали. Климашкин старательно — слишком уж старательно — крутил ложечкой в стакане. Стариков некоторое время приглядывался к его действиям, а потом совсем уже весело сказал:
— Тоже мне Понтии Пилаты. Хотели руки умыть в чашке без воды… Ладно, ладно, — поспешил он, увидев, что Виля вскинулся, готовясь к спору. — Пусть будет бухта Провидения!.. Но хорошо бы ни там, ни во всех других регионах не лепить логановых… Что думает отдел?
1978
Пьеса
БЕРЕЗОВАЯ ВЕТКА
Повесть для театра в двух частях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Кондаков Рем Степанович — врач-психиатр.
Короткевич Иван Адамович — больной.
Лариса — медсестра.
Косавец Лев Михайлович — врач-психиатр, заведующий отделением.
Чуприкова Лидия Николаевна — главный врач больницы.
Логинов — полковник, работник КГБ СССР.
Ситник Сергей Сергеевич — капитан, работник КГБ СССР.
Янишевский Виктор — артист областного театра.
Воеводина Любовь Адамовна — артистка областного театра.
Маландин Василий Прохорович — заместитель министра.
Воронкова Маргарита Васильевна — жена больного, продавщица.
Сысоев — бывший больной.
Пулатов Евгений Осипович — обойщик дверей.
Ирина — бывшая жена Кондакова.
Место действия — небольшой, хоть и областной город.
Часть первая
На сцене — все участники спектакля.
Кондаков (обращаясь к зрительному залу). Эта история произошла со мной лет десять назад в небольшом городе…
Лариса. Ну, не такой уж он небольшой — областной центр.
Косавец. Доктору Кондакову после Ленинграда весь мир мог показаться провинцией.
Чуприкова. Откровенно говоря, больница тогда была у нас небольшая, старая. Длинное такое одноэтажное здание, часть окон выходила на улицу, мальчишки вечно глазели на наших больных. Мы потом занавески повесили. Топили углем. Крыша текла, сколько я ни ремонтировала, каждой весной протекала.
Косавец. Особенно у нас, в ординаторской.
Лариса. А в коридоре? Лидия Николаевна — депутат горсовета, а мы между инъекциями с тряпками бегаем!
Чуприкова. Лариса, город в то время строил очень много жилья — и в машиностроительном районе, и в Зеленых Лугах. Я считала, что с новым зданием мы могли подождать.
Кондаков. Ну, в общем, я приехал в этот небольшой областной город, где была старая психиатрическая больница. Я помню, что меня поразил огромный, красивый, как космический пульт, итальянский аппарат, который стоял у стены с облупившейся краской. За окном, забранным железной решеткой, — какой-то серый дощатый забор, деревья с облетающими листьями, дождь. Отлично помню тот день.
Лариса. Лучше вы бы не приезжали в наш город!
Косавец. Это она — любя!
Лариса. Лев Михайлович, а вы бы лучше не возникали!
Косавец. Лариса, вы в свое время придерживались другого мнения.
Лариса. Врете, все вы врете! Вы с самого начала возненавидели Рема Степановича!
Косавец. Ничего подобного! Пока он не стал выдавать себя за гастролирующего фокусника, я ничего против него не имел. Нормальный парень. Байдарочник. Помню, вы так, Лариса, напирали на это обстоятельство, что он именно байдарочник… Как будто байдарочник не может быть плохим человеком… Вообще в то время мы наделали массу глупостей.
Чуприкова. Вернее — наговорили.
Лариса. Если бы мужики хоть когда-нибудь поняли, как они глупы! Если бы…
Кондаков (перебивая). Я все-таки прорвусь. Значит, приехал я в этот город, в старую больницу и твердо надеялся, что уж здесь-то не сыщется ни общих знакомых, ни доброжелателей по телефону. Ни следов моей жены… бывшей жены и ее счастливого… партнера. Надеялся, что моя история никому здесь не станет известна.
