Воеводина. Я — Воеводина.
Кондаков. Здравствуйте, моя фамилия Кондаков. У вас есть брат…
Воеводина. Какой брат?
Кондаков. Вы — Воеводина Любовь Адамовна?
Воеводина. Ну и что?
Кондаков. Значит, у вас есть родной брат, Короткевич Иван Адамович.
Воеводина. Вы что — из психушки?
Кондаков. Из больницы. Я — лечащий врач Ивана Адамовича.
Воеводина. Скажите, пожалуйста, какая шишка! Кто вам дал право врываться за кулисы во время спектакля? (Повернулась, чтобы уйти.)
Кондаков. Одну минутку, Любовь Адамовна!
Воеводина. Я тысячу раз говорила, и даже самой Чуприковой, — ничего не получится. Это дело давно решенное! Я живу в стесненных материальных условиях! Работаю как ломовая лошадь, муж тоже работает, никого нет дома допоздна! Все!
Кондаков. Только один вопрос.
Воеводина. Знаю я эти вопросы! «Родная кровь, как вы так можете?» Да, могу! Некому за ним ухаживать. Не возьму я его, а силой — не заставите!
Кондаков. А мы вам его и не отдадим! Даже если вы будете очень об этом просить!
Прозвенело три звонка.
Воеводина (уже иным тоном, пораженная словами Кондакова). Мне на сцену.
Кондаков. Это вы его разыскали после ухода немцев?
Воеводина. Да, я.
Кондаков. Где?
Воеводина. Где! В гестапо.
Кондаков. Он что-нибудь рассказал вам?
Воеводина. Ничего не говорил. Бубнил одно и то же: «Нигде не был, никого не знаю».
Кондаков. Вы мыли его после гестапо?
Воеводина. А как же? Конечно, мыла.
Кондаков. Не заметили на спине или на руках следов инъекций? Уколов?
Воеводина. Да у него и спины-то не было! Мясо клочьями висело!
Кондаков. А на кистях рук? Следы от ожогов, от сильных ударов?
Воеводина. Черный он был весь. Черный и… неживой.
Кондаков. Сколько вам тогда было лет?
Воеводина. В сорок четвертом? Господи, тринадцать…
Подошел артист Янишевский в костюме принца.
Янишевский. Люб, когда ты меня целуешь во втором акте, ты мне короной лоб царапаешь. Повыше целуй, куда-нибудь в глаз.
Воеводина. Что я тебе, любовница? Я — мать!
Янишевский. Так лоб не царапай, если мать!
Воеводина. Ладно. (Кондакову.) У вас ко мне — все?
Кондаков. В общем, все.
Воеводина. Тогда — привет! (Пошла на сцену.)
Кондаков (Янишевскому). Простите, вы много заняты в театре?
Янишевский. Дают играть, не жалуюсь… А что?
Кондаков. Хочу предложить вам роль.
Янишевский. Где?
Кондаков. Вне стен театра. Как ваша фамилия?
Янишевский. Янишевский. А что — халтура?
Кондаков. Считайте, что так.
Янишевский. Вы — режиссер?
Кондаков. В данном случае — да. Где я вас найду?
Янишевский. Подождите, пожалуйста, здесь. Сейчас я зарежу одного отрицательного типа, потом меня ранят, потом начнется свалка и меня вот сюда вынесут на носилках. Подождете?
Кондаков. Хорошо.
* * *
Ординаторская. Косавец и Воронкова, женщина с хозяйственной сумкой.
Косавец. Маргарита Васильевна, хочу с вами посоветоваться относительно дальнейшего лечения вашего мужа. Думаю сделать ему операцию.
Воронкова. Операцию?
Косавец. Да. Она называется — пункция.
Воронкова. Че резать-то будете?
Косавец. Резать там особенно нечего. Мне нужна спинномозговая жидкость. Сделаем прокол. Вот здесь… Операция несложная, но, как вы сами понимаете, хорошая моя, последствия, к которым приводит любое хирургическое вмешательство, весьма и весьма неопределенны и не поддаются прогнозированию.
Воронкова. Это мы понимаем.
Косавец. Поэтому я и обратился к вам.
Воронкова. Насчет чего?
Косавец. Мне нужна ваша санкция.
Воронкова. Санкция? Где ж я ее достану?
Косавец. Нужно ваше согласие.
Воронкова. Ах, согласие. Это насчет того, чтобы Федьку резать? Ну… там, вы поаккуратней… чтоб не отрезать чего нужного… А после этого он чертей не будет по дому гонять?
Косавец. Видите ли… Процесс лечения вашего супруга — процесс долгий, и эта операция нам необходима. Ну, как вам сказать, моя хорошая? Хотя бы для того, чтоб узнать, отчего он заболел…
Воронкова. Разве я вам не говорила? Пил он, Господи, пил! Оттого и свихнулся! Приходит ко мне в магазин, я ж за прилавком стою, работа нервная, вы же знаете, так он пьяный начинает…
Косавец. Это вы уже рассказывали. Я вам объясню проще: если есть у него изменения в спинномозговой жидкости — одно ему лечение, а нет изменений — другое. Теперь понятно, хорошая моя?
Воронкова. Так я — что? Я — ничего. Вы на то и врачи.
Вошел Кондаков с аппаратом в руках. Аппарат (ЭШТ) поставил на свой стол, стал разворачивать заводскую упаковку.
Косавец. Итак, требуется ваше согласие на спинномозговую пункцию!
Воронкова. Мое?
Косавец. Именно ваше.
Воронкова. Ну, а вы-то как думаете? Ваша-то мысль какая? Делать?
Косавец. Да, делать.
Воронкова. И делайте, если нужно. Раз так — мы согласные. Мы же не враги свому мужу! (Поднялась, собираясь уходить.)
Косавец. Минутку, Маргарита Васильевна. Мы должны зафиксировать ваше согласие. Вот бумага, вот ручка. Пишите: «Я, Воронкова М. В., не возражаю против проведения моему мужу, Воронкову Ф. А., спинномозговой пункции». И подпись.
Воронкова. Спинно… Чего?
Косавец. Спина и мозг. Отсюда — спинной мозг. Спинномозговая пункция.
Воронкова (пишет). Через «цы»?
Косавец. Именно через «цы». И подпишитесь.
Воронкова (подписав бумагу). Я могу идти?
Косавец. Пожалуйста.
Воронкова (направилась к выходу, потом вернулась). Вы, доктор, завтра зашли бы к нам в магазин. Часов в восемнадцать. Кур французских выкинут, и лечо будет.
Косавец. Хорошо, я скажу жене.
Воронкова. Я вам парочку оставлю.
Косавец. Спасибо большое.
Воронкова. Они уж потрошеные…
Косавец. Хорошо, хорошо. До свидания.
Воронкова ушла.
От этих милых бесед с родственниками с ума скоро сойдешь! «Кур французских»! Рем, а зачем эту штуку принес?
Кондаков. Посмотреть хочу. У вас что — никто ею не пользовался? Даже не распакована.
Косавец. Представь себе, у нас — никто не пользовался аппаратом электрошоковой терапии. Это, по-твоему, характеризует наш коллектив с плохой стороны?
Кондаков. Лев Михайлович, я не люблю, когда за меня говорят. Не пользовались — ваше дело.
Косавец. Ладно, не сердись. Тебя удивляет, что аппарат не распакован?
Кондаков. Удивляет. Странно, имея на складе скальпель, оперировать кухонным ножом.
Косавец. Ты в курсе — что это за штука?
Кондаков. В курсе.
Косавец. Это опасная игрушка.
Кондаков. Ну, и скальпель может быть опасен, если им неправильно пользоваться. Я работал с ЭШТ.
Косавец. У Марковского, конечно?
Кондаков. У Марковского. Кстати, он рекомендовал использовать малую силу тока, чтобы у больного не оставалось болезненных воспоминаний при повторном сеансе.
Косавец. Больные тут ни при чем. Эта штука опасна для здоровья врача.
Кондаков. Для здоровья врача опасней всего равнодушие. Других врачебных заболеваний не знаю.
Косавец. Рем, я ведь могу обидеться. Ты все время в каком-то вздрюченном состоянии. Это что — постоянный твой стиль, или у тебя просто неприятности? Пойми, я не лезу в душу, но мы работаем вместе, необходимо взаимопонимание.
Кондаков. Лев Михайлович, ты прав, у меня… со мной не все ладно. Я — послевоенное дитя и в детстве явно недобрал витаминов. Был хилым, часто болел и почему-то с самого детства мучился, что бесцельно уходит время. Уходит, существенно не заменяясь ничем.
Косавец. А ты, как я понимаю, мечтал о подвигах?
Кондаков. Не то что б о подвигах, а о какой-то эквивалентной замене времени. На что-то. Я завел «Тетрадь клятв». Стал туда записывать дела и сроки их исполнения.
