Нам прислали из резерва учебную команду Саратовского полка с двумя офицерами, фамилии которых, к великому моему сожалению, я не помню. Оба они, особенно начальник команды поручик Н., отличались храбростью и невозмутимым спокойствием.
Когда мы подсчитались, то оказалось, что нас осталось в четырех ротах всего 60 человек при трех пулеметах. Полковник Гранитов принял командование на правах батальонного над саратовцами, нашими остатками и астраханцами.
Осмотревшись, мы увидели, что занимаем полукольцевой окоп. Справа, до пластунов, окопавшихся у орудийного завода, был интервал с версту, влево, до окопов 1-го гренадерского полка, интервал был шагов восемьсот. Окопы наши были построены чрезвычайно бесталанно. От проволочного заграждения, до которого было не больше 30 шагов, начинался довольно крутой спуск в ту же Мокрую Мечетку, и, таким образом, атакующие только тогда становились видимыми, когда вплотную подходили к проволочному заграждению. Наш сектор обороны мы заняли таким образом: на флангах по роте астраханцев, в центре мы и остатки саратовцев.
24 августа бой начался с 9 часов утра, когда красные сосредоточили по всей нашей позиции огонь судовой тяжелой артиллерии. Полевая артиллерия красных стреляла шрапнелью. Окопы наши, вырытые в слежавшемся песчаном грунте, не представляли серьезного препятствия для 6-дюймового калибра орудий, и нас спасало только то, что благодаря нашей малочисленности мы занимали окопы не сплошь, а группами по 6—10 человек.
За день 24 августа в наши окопы попало свыше десяти тяжелых и десяти легких снарядов, причем, в силу вышеизложенных обстоятельства, мы понесли довольно незначительные потери.
Сначала красные матросы атаковали пластунов у французского завода и потеснили их, затем атака произведена была на наш 1-й Сводный гренадерский полк и левее, до самого земляного вала. Нас почему-то не трогали, хотя наши наблюдатели, стоявшие на бруствере окопа, когда поднимались на цыпочки, видели, как и против нас внизу залегло несколько густых цепей. В полдень бой достиг наивысшего напряжения. Наконец мы видим, что и соседи слева отходят. Наши фланги повисли в воздухе.
В это время к нам в роту пришел офицер-артиллерист от гаубичной батареи, стоявшей за нашим полком. Узнав, что внизу против нас скапливается противник, он предложил его обстрелять. Жутко стало сидеть в окопе, когда через голову один за другим, нагнетая воздух близко, близко, так, что казалось, вот-вот сотрет с лица земли, загудели снаряды. Я невольно вспомнил эпизод с потерей руки, но делать было нечего. Огонь артиллерии был весьма действителен, это мы узнали на другой день. Снаряды великолепно ложились по цепям красных и убивали их дух. Тем не менее положение становилось с каждой минутой все более критическим. Пластунов мы уже не видели, стрельба шла где-то за горизонтом. Вдруг слева по расположению наших гренадер часто открыла огонь наша артиллерия, 1-й полк перешел в контратаку и скоро не только восстановил положение, но и преследовал огнем бегущих красных.
К наступавшей ночи левый фланг был обеспечен. Что делалось у пластунов, было неизвестно. Ночь прошла тревожно. Гранитов боялся за наши большие интервалы, и я предложил ему, в случае если бы нас обошли, сомкнуть кольцо, так как рельеф местности позволял это сделать без всяких помех, сохраняя обстрел во все стороны. Когда я объявил об этом офицерам, Борис Силаев подошел ко мне и потихоньку спросил: «Ну как, не останемся мы здесь на удобрение Саратовской губернии?» – и скорчил прекомичную гримасу… Все начали хохотать.
Под утро мощные крики «Ура» у французского завода заставили нас насторожиться. Крики слышались явственно, поднялась ружейная трескотня. По телефону вскоре передали, что положение восстановлено и на правом фланге. Утром бой возобновился. Красные повели атаку по всему фронту. Наш сектор атаковали 258-й и 259-й советские стрелковые полки. Часовые дали знать, что цепи идут. Я поднялся на бруствер и сначала справа, а потом против всего нашего участка увидел быстро поднимавшиеся цепи. Все приготовились. Красные то там, то тут стали как бы вырастать из земли прямо перед проволокой; мы открыли убийственный огонь. Был момент, когда нас, казалось, не хватало, ибо красные стояли у проволоки сплошной стеной; в нас полетели ручные гранаты. Какой-то коммунист подъехал к проволоке верхом. «Борис! – крикнул я. – Стреляй!» И показал ему верхового. У Бориса глаза заблестели от волнения, он приложился, и всадник грохнулся с лошади. Трескотня стояла невообразимая, моментами ее заглушало «Ура» очередной цепи красных. Пулеметы рыли около проволоки землю, вздымая песок фантаном, так что атакующие были как бы в тумане. Красные дрогнули и как бы провалились сквозь землю. Гренадеры, почувствовав, что наша берет, повыскакивали из окопа и бросились к проволоке. «Назад!» – кричал я изо всех сил; красные дали очередь шрапнели, и три человека остались лежать у проволоки, пронзенные десятками пуль. Бой затихал, и только красные, лежа внизу под проволокой, отчетливо командовали: «Рота – пли, рота – пли…» – и пули, не принося нам никакого вреда, уносились ввысь. Тревожно и тягостно было на душе. Столько жертв, столько доблести проявлено с обеих сторон, но идем ли мы вперед – конечно нет, мы все дальше уходим назад, своими собственными руками разрушая наше могущество.
Ведь если бы тогда, когда начиналась революция, хоть на момент можно было показать народу картину сегодняшнего боя русских против русских, ведущегося с таким ожесточением и упорством, он бы понял, насколько путь к действительному миру через войну внешнюю был короче и дешевле пути, выбранного революцией через немедленный мир – к миру и хлебу… и война была бы выиграна еще в 17-м году. Но этого боялись решительно все, и наши союзники – особенно англичане, и немцы, не терявшие надежды без России справиться с врагами, и наши революционные круги, боявшиеся усиления престижа монарха и монархии после выигрыша такой исключительной кампании. И все приложили дружные усилия к тому, чтобы победы не было во что бы то ни стало. И гибнет русская сила в междоусобной борьбе, под смех всей Европы, глумящейся над нашей простотой. «Какой ужас», – мысленно повторял я… а «Рота – пли»… все звучало. По-видимому, какой-то командир усердствовал в угоду своему комиссару. Наступила ночь, прекрасная лунная ночь – немного холодная. Красные все стреляли, чем страшно действовали на нервы. Хотелось отдохнуть, ибо нервы натянулись как струны, а сердце билось в груди так сильно, что, казалось, биение его слышно посторонним. За проволокой кто-то надрывающим душу голосом молил о помощи. Он употреблял все дорогие когда-то имена. «Ползи к нам! Мы ничего тебе не сделаем!» – кричали ему наши… «Не могу», – неслись стоны. Красные били по проволоке, и не было необходимости рисковать новыми жизнями.
«Разрешите, я вынесу
