примерно половину деревни, мы наткнулись на повозку, из которой неслись жалобные стоны. Я подошел посмотреть. В повозке лежал молодой раненый красноармеец. Он устремил на меня умоляющий взор, повторяя запекшимися губами: «Ваше Благородие, за что я умираю, мне хочется жить. За что?»– и по пыльным щекам его катились слезы. Не зная, что ему ответить, я растерялся и сконфуженно отошел.
На окраине деревни, у двух ветряных мельниц, мы остановились. Мельницы носили многочисленные следы шрапнельных пробоин, свидетелей боя происходившего здесь 11 сентября. Я полез на мельницу, чтобы осмотреться. С мельницы открывался прекрасный вид, так как она, кроме собственной значительной высоты, находилась на командном пункте над деревней.
То, что я увидел с мельницы, заставило меня вновь принять боевой порядок. На нас двигались густые цепи матросов, высадившихся с Волги, сопровождаемые десятком пулеметных тачанок. Около 2-й мельницы поручик Братшау спешно приготавливал пулеметы для боя. Четыре наши тачанки ждали только появления цели. Две роты залегли за низкой каменной оградой, а две в громадной промоине. О контрнаступлении красных я сообщил в штаб. Первыми открыли огонь красные. Пули неслись роем и расщепляли доски мельницы, около которой теперь я стоял. Братшау-младший, храбрый и спокойный офицер, скомандовал прицел, и сначала четыре, а потом шесть наших пулеметов открыли огонь. Братшау-младший, бывший на пулемете, был тотчас ранен и перебрался в промоину, где его перевязали. Вода в кожухах пулеметов кипела и парила. Матросы приближались.
Вдруг по дороге из Ерзовки к нам на подмогу карьером подкатило 6 пластунских легковых кабриолетов с пулеметами. Не ожидая никаких указаний, все 6 пулеметов выстроились в ряд и открыли огонь. Еще ни разу в жизни я не был свидетелем действия 12 пулеметов на таком незначительном участке; уже не стало слышно ни свиста пуль, ни голосов. Цепи противника рассеялись, и больше мы их не видели.
Вечером мы оставили Ерзовку и двинулись вперед без дорог, в направлении высоты с отметкой 471, что на линии Пичужинских хуторов. Ночевали мы на каких-то высотах, в старых, но прекрасно выбранных окопах. Утром из наших окопов видно было буквально на 8—10 верст. Зато и нас было хорошо видно с Волги.
Начался день так: группа наших офицеров, во главе с командиром полка полковником Ивановым, стояла с двумя командирами батарей – легкой и гаубичной. О чем-то спорили, шутили. Батареи наши стояли тут же за скатом. Кто-то обратил внимание, что с высот со стороны противника спускается группа конных. Конные приближались. Когда сомнений не было, что это красные, сила которых оценивалась в полуэскадрон, решено было выйти им на гладкое место. Командир гаубичной батареи на минуту скрылся. Вдруг прогремел первый выстрел. Бомба разорвалась очень удачно, но красные не обратили на это особенного внимания и продолжали идти шагом. Тогда бегло заговорила вся батарея. Картина получилась редкая. Как пыль разлетелись всадники, а между ними то там, то тут грозными черными столбами взметались рвущиеся снаряды. Обезумевшие кони, потеряв седоков, неслись во все стороны. Это зрелище промелькнуло и исчезло. Началось более внушительное. Весь крутой и высокий берег речки Пичуги вдруг покрылся людьми. Насколько хватало глаз, можно было видеть ряды густых цепей, сопровождаемых бесконечным количеством тачанок. Я досчитал до сорока и бросил считать, ибо появлялись все новые и новые. Все наши батареи открыли огонь. Справа в 100 саженях примостился наблюдательный пункт какой-то Кубанской батареи, и пошла канонада. Мы в этом ужасном для красных бою были только зрителями. Работала исключительно артиллерия. Красные ложились, вставали, сбивались в кучу, то бросались назад, а артиллерия не переставая поддерживала губительный огонь. И трудно было сказать, что нужно было: радоваться или плакать… Ведь гибли русские. Красные тоже в долгу не оставались, и их судовая артиллерия все время старалась поддержать свои наступающие части. Наши артиллеристы в этот день понесли потери, мы же отделались только испугом: под одну из наших тачанок попал снаряд, но не разорвался.
В этот день бой выиграла наша отличная артиллерия. Ночью нам было приказано перейти еще левее и остановиться на высоте 471. Накрапывал осенний дождь; утро было столь туманно, что в 20 шагах ничего не было видно.
Оказалось, что штаб дивизии находится тут же, в оставленном шалаше. Кругом, радиусом на десять верст, не было никакого жилого помещения. Прибыл какой-то казак из разъезда с донесением. Роты прижались около стогов соломы.
Вдруг меня подзывает командир полка и говорит: «Начальник штаба нашел, что мы остановились не там, где нужно. Тебе придется пойти вот в этом направлении, – он указал рукой (карты у меня не было), – и остановиться на перекрестке дорог». – «А есть ли там этот перекресток?» – на ходу переспросил я. «Должен быть, по сведениям штаба дивизии, – сказал Илларион Иванович и, подумав момент, добавил: – Не ходи, достаточно будет послать одну роту. Пошли Побоевского. Для донесений пусть возьмет двух конных». «Толя, собирайся», – сказал я, повторяя полученное приказание. Толя молча выслушал и встал. Рота была вся тут же. «Сколько у тебя? Это все?» – «У меня всего 25 человек», – ответил Толя и через минуту скрылся в тумане.
Прошло каких-нибудь полчаса. По направлению, куда двинулся Толя, послышалось несколько выстрелов. Я не обратил на это никакого внимания; прошло еще столько же времени, дождь усилился. Я забрался на то место, где только что сидел Толя, и машинально смотрел в ту сторону, куда он ушел. Из тумана начал вырисовываться силуэт лошади, рядом шел человек. Вот они уже в 10 шагах, я тогда только обратил внимание, что на седле свисает какая-то фигура, а идущий рядом держит ее за ногу. «Раненого везут», – сказал кто-то. Лошадь поравнялась со мной. Лицо раненого было сплошь залито кровью. «Позвать доктора!» – крикнул я. Раненого сняли и положили на разостланную солому, покрытую палаткой.
Подошел доктор и стал осматривать рану. Пуля попала в темя и вышла ниже левого виска. Когда производилась эта операция, я увидел на шинели раненого свои собственные погоны, которые я подарил Толе. Я вгляделся пристальнее в лицо раненого и только тогда узнал Толю. Сердце сжалось от боли и жгучей досады. Ушел и он… и ноги ощутили тяжесть моего тела. Минуты две я не мог вымолвить ни слова. Весть о ранении Толи разнеслась повсюду. Все шли выразить свое сочувствие… Каждый, подходя, снимал фуражку. «Еще может выжить, – уверял доктор, – сейчас я его отправлю». Но страшно было подумать – 30 верст отвратительной дороги на повозке, это и в здоровой голове мозги перевернутся. В печальном исходе <…> я не сомневался.
Оказалось, что,
