Том засовывает свободную руку в карман.
— Джемма, мы с тобой должны быть заодно. Я не могу позволить себе роскошь настоящей любви. Я должен просто удачно жениться. А теперь я должен еще и приглядывать за тобой. Это моя обязанность.
— Как благородно! — огрызаюсь я.
— Ну, сочтем это за благодарность.
— Если тебе так нравится страдать, то и страдай на здоровье, только не за мой счет. И не за счет бабушки, или отца, или еще кого-нибудь. Ты отличный врач, Том. Почему тебе не довольно этого?
Том стискивает зубы. Вечная мальчишеская прядь волос падает ему на глаза, скрывая их.
— Потому что не довольно, — отвечает он с редкой для него искренностью. — Только это, и никаких других надежд? Просто тихая респектабельность, без истинного величия или героизма в жизни, просто хорошая репутация — и ничего больше? В общем, ты видишь, Джемма, ты не одна в нашей семье, кто не в состоянии управлять собственной жизнью.
Он залпом допивает виски. Но его слишком много, и Том с трудом подавляет кашель. Он не позволит себе проявить слабость. Даже такую, как простой кашель.
Я отхожу к окну. Снаружи ждет какой-то экипаж. Это не наша карета, но я знаю, чья. Черные занавески на окнах, общий похоронный вид. Вспыхивает спичка, загорается сигарета. Фоулсон.
Том подходит и встает за моей спиной.
— А, мой кучер… У меня сегодня вечером очень важная встреча, Джемма. Очень надеюсь, что ты не сожжешь дом, пока я буду отсутствовать.
— Том, — говорю я, спускаясь за ним по лестнице в фойе. — Пожалуйста, не ходи сегодня в тот клуб. Останься здесь, со мной. Мы могли бы поиграть в карты.
Том смеется и надевает пальто.
— Карты! Как это волнующе!
— Отлично. Нам незачем играть в карты. Мы можем…
Мы можем что? Что у нас общего с братом, чем мы занимались вместе, кроме редких игр в детстве? Нас соединяет немногое, всего лишь общее несчастное прошлое. Том ждет предложения, но мне нечего сказать.
— Ну что ж, ладно. Я ухожу.
Он хватает шляпу, этот глупый символ благопристойности, и оглядывает себя в зеркале у двери. Мне ничего не остается, кроме как рискнуть и выложить всю правду.
— Том, я знаю, что мои слова покажутся тебе бредом одного из твоих пациентов в Бедламе, но прошу, выслушай меня. Ты не должен сегодня вечером идти на эту встречу. Я уверена — тебе грозит опасность. Я знаю, что ты вступил в братство Ракшана…
Том пытается возразить, но я вскидываю руку, останавливая его.
— Я это знаю. Твой джентльменский клуб — совсем не то, что ты воображаешь. Это братство существует уже многие века. И им нельзя доверять.
Том мгновение-другое колеблется. И я могу лишь надеяться, что докричалась до него. Однако он разражается смехом и аплодирует.
— Браво, Джемма! Это, без сомнения, самая фантастическая история из всех, что ты придумала. Боюсь, что это не мне, а сэру Артуру Конан Дойлю грозит опасность. Потому что ты можешь превзойти его в искусстве интриги!
Я хватаю его за руку, но он вырывается.
— Поосторожнее с этим пальто! Мой портной, конечно, хороший человек, но уж очень дороги его услуги!
— Том, прошу тебя! Ты должен мне верить! Это не выдумка. Ты им не нужен; им нужна я. У меня есть то, что они хотят заполучить, нечто такое, за что они готовы отдать все на свете! И они взялись за тебя только затем, чтобы добраться до меня!
В глазах Тома вспыхивает жестокая боль.
— Ты точно такая же, как отец! Сомневаешься в каждом моем шаге. В конце концов, почему бы кому-то не пожелать общаться с Томасом Дойлом, вечным разочарованием собственного отца?
— Я не говорила, что…
— Нет, но ты именно так думала.
— Нет, ты ошибаешься…
— Конечно, я всегда ошибаюсь. В том-то и проблема. Ну, только не сегодня. Сегодня я стану частью чего-то большего, нежели я сам. И они сами попросили меня, Джемма. Я им нужен. Я не ожидаю, что ты порадуешься за меня, но ты могла бы хотя бы позволить мне порадоваться самому.
— Том… — умоляюще произношу я, глядя, как он выходит за порог.
Горничная придерживает дверь, стараясь не смотреть на спорящих хозяев.
— И в последний раз повторяю, я не знаю, что ты имеешь в виду, говоря обо всех этих Ракшана. Я о них никогда не слышал.
Он резко оборачивает шарф вокруг шеи.
— Желаю тебе хорошо провести вечер, Джемма. И, пожалуйста, не читай эти твои книги, ты ими уже объелась. От них у тебя в голове рождается слишком много фантазий.
Том быстро уходит к экипажу. Фоулсон подает ему руку, помогая войти, но его злобная ухмылка обращена ко мне.
Глава 59
Отцовская комната освещена одной-единственной маленькой лампой, стоящей возле кровати. Отец дышит тяжело, но он спокоен. Доктор Гамильтон дал ему морфина. Странно, что какой-нибудь наркотик может одновременно быть и средством пытки, и средством успокоения.
— Привет, малышка, — сонно произносит отец.
— Привет, отец.
Я сажусь рядом с ним. Он протягивает мне руку, и я сжимаю ее.
— Доктор Гамильтон недавно ушел, — говорит отец.
— Да, я знаю.
— Да…
Он на мгновение закрывает глаза, потом вдруг резко их распахивает.
— Я думал… мне показалось, я вижу того тигра. Его спину.
— Нет, — тихо отвечаю я, вытирая щеки. — Здесь нет тигра, папа.
Он показывает на дальнюю стену.
— Ты разве не видишь вон там его тень?
На стене нет ничего, кроме расплывчатой тени поднятой руки отца.
— Я его застрелил, ты же знаешь.
— Да, папа.
Отец вздрагивает. Я натягиваю одеяло ему до плеч, но он отбрасывает его, охваченный лихорадкой.
— Он был вон там, видишь? Я не смог бы жить… с такой угрозой… Я думал, я его убил, но он вернулся. Он нашел меня.
Я отираю ему лоб влажной салфеткой.
— Тс-с…
Его блуждающий взгляд находит меня.
— Я умираю.
— Нет. Тебе просто нужно отдохнуть.
Горячие слезы обжигают щеки. Почему мы вынуждены постоянно лгать? Почему правда слишком ослепительна, чтобы душа могла ее выдержать?
— Отдохнуть… — бормочет он, снова погружаясь в наркотическую дрему. — Тигр идет сюда…
Будь я похрабрее, думай я, что правда не ослепит нас навсегда, я спросила бы его о том, о чем хотела спросить еще с того времени, когда умерла матушка: почему его горе оказалось сильнее, чем его любовь? Почему он не может найти в себе ничего такого, что дало бы ему силы бороться?
И неужели ради меня не стоит жить?
— Спи, папа, — говорю я. — На сегодня забудь о тигре.
Оказавшись одна в своей комнате, я умоляю Вильгельмину Вьятт снова показаться мне.
— Цирцея забрала кинжал, — говорю я. — Мне нужна твоя помощь. Пожалуйста!
Но она не откликается на зов, и я засыпаю… и вижу сон.
В тени большого дерева малышка Мина Вьятт рисует восточное крыло школы Спенс. Она заштриховывает тень у пасти горгульи. Сара Риз-Тоом закрывает солнце, и Мина хмурится. Сара опускается рядом с ней на корточки.
— Что ты видишь, когда смотришь во тьму, Мина?
Мина застенчиво показывает рисунки, спрятанные в ее блокноте. Охотники Зимних земель. Умершие. Бледное существо, живущее в скалах. И наконец — Дерево Всех Душ.
Сара мягко проводит пальцами по рисунку.
— Оно очень сильное, правда? Потому-то они и не хотят, чтобы мы о нем узнали.
Мина бросает быстрый взгляд в сторону Евгении Спенс и миссис Найтуинг, играющих на лужайке в крокет. И кивает.
— Можешь показать мне дорогу? — спрашивает Сара.
Вильгельмина качает головой.
— А почему нет?
«Оно схватит тебя», — пишет она.
Внезапно я оказываюсь в лесу Зимних земель, где на голых деревьях висят проклятые. Лианы сжимают их шеи, ноги опутаны растениями. Какая-то женщина сопротивляется, и острые ветки впиваются в ее тело, удерживая на месте.
— Помоги мне, — сдавленно шепчет она.
Туман рассеивается, и я вижу бледнеющее лицо жертвы.
Цирцея.
Глава 60
Два невыносимо долгих дня я заперта в нашем доме в Лондоне, не имея возможности послать весточку Картику, Энн или Фелисити. Я не знаю, что происходит в сферах, и просто заболеваю от тревоги. Но каждый раз, когда я набираюсь храбрости для того, чтобы призвать магию, я вспоминаю предостережение Цирцеи о том, что магия изменилась, что мы поделили ее, что она может перейти к чему-то темному и непредсказуемому. Я ощущаю, как в углах комнаты скапливаются угрожающие тени, тени того, над чем у меня нет власти, и подавляю силу, отгоняю ее от себя и, дрожа, забираюсь в постель.
Не видя никаких возможностей сбежать, я уступаю необходимости вести жизнь затянутой в корсет леди из лондонского общества. Мы с бабушкой ездим с визитами, пьем жидкий чай, и он при том никогда не бывает настолько горячим, чтобы нравиться мне. Леди проводят время, пересказывая друг другу сплетни и слухи. Это заменяет им свободу — сплетни и пустое времяпрепровождение. Их жизни жалки и полны опасений. Я не желаю жить так. Мне бы хотелось как-нибудь отличиться. Высказать мнение, которое, возможно, окажется не слишком вежливым или даже неверным, но зато будет моим собственным. И даже если меня решат за это повесить, я предпочла бы чувствовать, что иду на виселицу по своей воле.
