— Вот это настоящий мужчина!
Какой-то джентльмен помоложе пожимает руку Тома.
— Теплый бренди — это как раз то, что вам нужно, чтобы снова крепко встать на ноги.
— И в самом деле, — говорит Том. — Я бы с удовольствием выпил.
При этом он умудряется выглядеть одновременно и застенчиво, и горделиво.
— Вы должны рассказать нам все подробно, приятель, — говорит доктор Гамильтон и уводит Тома в маленький, но очень уютный клуб.
— Ну, — начинает Том, — мы возвращались домой, и мой кучер по глупости решил срезать путь возле доков и заблудился. И вдруг я слышу крик: «Помогите! Помогите! Ох, пожалуйста, помогите!..»
— Не может быть! — изумляются джентльмены.
— Я увидел троих… а потом полдюжины типчиков самого мерзкого вида, настоящих разбойников, с совершенно пустыми глазами…
Не только я наделена даром воображения. Но сегодня вечером я позволю Тому насладиться славой, какую бы досаду это ни вызывало у меня. Какой-то добрый джентльмен уверяет, что о моем «героическом брате» позаботятся как следует, и я уверена, что после нынешней истории почетное место в обществе Гиппократа ему обеспечено.
— Том, — окликаю я, — мистер Фоулсон отвезет меня в школу Спенс, хорошо?
— Хм-м… Ну да, конечно. Возвращайся в школу.
Он машет мне рукой.
— Ох, Джемма…
Я оборачиваюсь.
— Спасибо.
Он усмехается, и его губа тут же снова начинает кровоточить.
— Ох…
Фоулсон направляет карету прочь из Лондона. Картик сидит рядом со мной. Лондон проплывает мимо нас во всех своих убожестве и величии: к концу дня каминные трубы осыпают высокие дома сажей, эти трубы как будто балансируют на крепких плечах зданий; я вижу юристов в тщательно вычищенных шляпах, женщин в оборках и кружевах… А на берегах Темзы речные бродяги процеживают грязь и тину, ища сокровища, которые могут быть скрыты на дне, — монетку, приличные часы, потерянный гребень для волос, что угодно, хоть какой-нибудь осколочек удачи, который изменит их судьбу.
— Бойся рождения мая, бойся рождения мая, — ритмично повторяю я. — Какое это может иметь отношение к Цирцее? Она же тогда не знала, что я приду к ней.
Я еще несколько раз повторяю все ту же фразу, так и эдак поворачивая ее в уме, и тут мне в голову приходит нечто новое.
— День рождения. Предостережение может относиться к дню рождения. Когда родился Амар?
— В июле, — отвечает Картик. — А ты — двадцать первого июня.
— Мило, что ты это помнишь, — говорю я.
— Мы тогда впервые встретились.
— А ты когда родился? — спрашиваю я, только теперь сообразив, что я этого не знаю, что никогда этим не интересовалась.
— Десятого ноября, — отвечает он.
— Значит, к тебе это не относится, — говорю я, потирая виски.
Далекие сирены кораблей звучат ближе. Мы рядом с портом. Что-то знакомое чудится мне в этом месте. Я уже тогда это почувствовала, когда мы с Картиком приходили встретиться с Тоби.
— На причалах грусти, — говорю я, вспоминая строфу из стихотворения Йейтса, которое нашла в книге Вильгельмины.
Там еще была иллюстрация: комната, картина на стене… на картине — корабли. А что, если это была не картина, а окно?
— Фоулсон! — кричу я. — Останови карету!
— Нет, только не здесь, — кричит он в ответ.
— Но почему?
— Ключ — это самое дурное место, какое только можно найти. Тут полно проституток, бандитов, убийц, наркоманов и прочего такого народа. Уж я-то знаю. Я здесь родился.
У меня холодеет внутри.
— Как ты его назвал?
Фоулсон повторяет четко, как будто говорит с глупым ребенком:
— Ключ! А вы сумасшедшая, если думаете, что я тут остановлю такой дорогой экипаж.
Глава 62
— Мне это не нравится, — бормочет Фоулсон.
Он поднимает воротник в попытке защититься от липкой сырости. Мы пробираемся в темноте по скользким булыжникам. Фоулсон сжимает в руке складной нож, как защитный талисман. С реки доносится отвратительная вонь.
— Вы уверены, что это место называется именно Ключом? — спрашиваю я.
Здешние дома — если их вообще можно так назвать — узкие и кривые, как зубы нищенки.
— Так мы всегда его называли. Из-за складов и причалов. Ну, просто звучит похоже. «У причала» — многие так произносят, что похоже на «У ключа». Вот и прицепилось название. Да еще там все заперто, на складах, все под ключом… ну, тоже имеет значение.
— Да уж, спасибо за урок, Фоулсон, — бормочет Картик.
— Это ты о чем? — ворчит Фоулсон.
Я перебиваю их:
— Джентльмены, давайте не терять голову. У вас еще будет время сцепиться, попозже. Я надеюсь.
Мы шагаем по темным улицам, которые то и дело извиваются и поворачивают куда-то. Как и предупреждал Фоулсон, здесь в тенях скользят весьма сомнительные фигуры, и мне не хочется рассматривать их получше.
— Таможня совсем недалеко, — говорит Фоулсон.
— Бригид рассказывала, что когда Вильгельмина приехала в Лондон, она на целую неделю потерялась где-то рядом с таможней. Что, если это место было ей хорошо знакомо? Если здесь она чувствовала себя в безопасности, как это ни странно звучит?
Мы огибаем еще один угол, и еще один, пока наконец не выходим к нескольким обветшавшим зданиям, смотрящим на старые причалы. Я слышу, как перекликаются суда; отсюда открывается отличный вид на реку.
— Это здесь, — говорю я. — Я знаю это место по видениям. Ну же, Вильгельмина. Не подведи меня сейчас!
И я вижу ее перед собой, все в том же лавандовом платье.
— Вы ее видите? — тихо спрашиваю я.
— Видим кого? — не понимает Фоулсон, выставляя перед собой нож.
— Я не вижу, — говорит Картик. — Но видишь ты. Мы пойдем за тобой.
Вильгельмина идет мимо целого ряда строений, пригодных только для того, чтобы сровнять их с землей, и исчезает за стеной.
— Это здесь, — говорю я.
— Вы что, чокнулись?
Фоулсон отступает назад.
— Может, я и в самом деле сумасшедшая, мистер Фоулсон, — отвечаю я. — Но я не узнаю этого, пока не войду. А вы можете идти со мной или нет, как хотите.
Картик пинает полусгнившую дверь, и я вхожу в разрушающееся, давно заброшенное здание. Здесь темно и пахнет плесенью и соленой водой. В углах скребутся крысы; от шороха их быстрых когтей у меня по спине пробегает дрожь. Картик рядом, он тоже держит наготове нож.
— Черт знает что, — бормочет Фоулсон себе под нос, и я ощущаю его страх.
Мы поднимаемся по почти развалившейся лестнице. Какой-то человек, скорее мертвый, чем живой, лежит на верхней площадке. От него несет спиртным. Стены облупились под воздействием сырости и грибка. Картик осторожно шагает по темному коридору, я иду следом. Мы минуем открытую дверь, за которой я вижу еще нескольких лежащих. Голова женщины приподнимается и снова падает на грудь. Из комнаты воняет мочой и отбросами, и этот запах невероятно силен. Он забивается в нос, я задыхаюсь, и в конце концов поневоле начинаю дышать ртом. Это все, что я могу сделать, потому что мне хочется лишь одного: с визгом удрать отсюда.
— Прошу тебя, Вильгельмина! — снова шепчу я, и она появляется впереди, светясь в темноте.
Она проходит сквозь последнюю в коридоре дверь, и я дергаю ручку, но она заржавела и не поддается. Картик нажимает на дверь плечом, но она не шевелится.
— Отойдите в сторонку, — говорит Фоулсон.
Он открывает лезвие ножа и ковыряется в замке, пока тот не щелкает.
— Говорил же он, что я умею обращаться с ножом.
— Действительно умеете, мистер Фоулсон. Спасибо.
Я распахиваю дверь; она скрипит так, словно обозлилась спросонок. В комнате темно. Немного света проникает сюда лишь через маленькое окошко, сквозь которое видны Темза и суда — то, что на иллюстрации в книге я приняла за картину. У меня не остается сомнений: это комната из моего видения.
— Что это за местечко? — спрашивает Фоулсон, кашляя от сырости.
— Как раз это мы сейчас и выясним, — говорю я. — У вас есть спички?
Фоулсон достает из кармашка жилета маленький коробок и подает мне. Я чиркаю спичкой, добавив к царящей в комнате вони еще и запах серы. Спичка вспыхивает, и я замечаю стол и фонарь, покрытые паутиной. В фонаре — огрызок свечи. Я зажигаю ее, поднимаю фонарь — и комната заполняется светом.
— Будь я проклят! — выдыхает Фоулсон.
Стены. Они сплошь покрыты словами. А в центре одной — рисунок, изображение Дерева Всех Душ, и на его ветвях висят тела.
Надписи поблекли от времени, но я читаю, что могу. «Я вижу во тьме. Она превратилась в дерево. Они — единое целое. Ее благородная сила разложилась».
— «Она обманула нас всех», — читает вслух Картик. — «Чудовище».
— «Самая любимая из всех нас больше не любима. Моя сестра пропала», — читаю я и в ужасе смотрю на рисунок. — Евгения…
