ответ.
Пробравшись сквозь толкущийся у лестницы народ, Митчелл отвел меня в дальний угол и тихо спросил:
— Что будем делать? Дверь явно не выдержит.
— Стрелять до последнего патрона, что же еще? — ответил я.
— А как насчет того, чтобы выбраться наружу и попробовать добежать до машин? Я думаю, они все сейчас в доме. Может, у нас есть шанс?
— Отличное предложение, Митчелл! Вот только машин у нас пять, а людей… — я попытался вспомнить, сколько нас осталось, но так и не смог сосчитать.
— А людей девяносто четыре, — подсказал он. Обведя взглядом скучившуюся в противоположном углу толпу, он задержался им на мужчине в инвалидном кресле, а затем с задумчивым видом уставился на ведущую к улице дверь. — Да, ты прав, всем не выбраться. В машины уместится максимум половина.
— Знаешь, я не удивлюсь, если в поисках запасного входа часть из них рыщет вокруг дома. И если они его найдут, тогда мы и впрямь окажемся в ловушке. Готов умереть, Сержант? — с сарказмом поинтересовался я, впрочем, не удержал при этом горькой усмешки.
— Я готов. А ты?
— Нет. Я буду отбиваться до последнего, а когда пойму, что все бесполезно, сам пущу себе пулю в лоб. К этим ублюдкам я ни за что не присоединюсь.
Я был убежден в сказанном. Для меня действительно будет проще самостоятельно попрощаться с жизнью, нежели продолжить существование омерзительным, уродливым, вызывающим отвращение существом. И я не допущу, чтобы хоть одна тварь добралась до Терри.
Впервые я подумал об этом в ту ночь, когда вечером двадцать пятого января услышал по радио, что они достигли города и теперь хозяйничают в нем, отлавливая живых, но окончательное решение принял две недели назад, после того, как чуть не умер от рук зараженного. Тогда я принял решение, что лучше убью и себя, и дочь, но эти ублюдки обломятся и не заполучат нас в свои ряды.
— Мы не выберемся все, Брайан, — прервал я возникшее молчание. — Если организуем эвакуацию, вспыхнет паника, начнется давка, вопли и крики. Это сразу привлечет их внимание. И ты же понимаешь, что у нас с тобой, у Морриса, Эдвардса и других есть шанс убежать, а вот большая часть тех, кто сидит в том углу — обречены. Нужно решать, либо мы остаемся вместе с ними и вместе с ними умираем, либо идем на жертвы.
— Заткнись, Уилсон! Я не брошу этих людей на верную смерть! — взвинчено вскричал он.
— А я и не предлагаю. Но ты определись, чего хочешь — стать жертвенным козлом вместе со всеми или попытаться спасти хотя бы несколько жизней.
Он мне не ответил. Застывшим взглядом Митчелл смотрел на людей. В глазах его отчетливо читалась хаотичная работа мысли, а на лице происходила безжалостная борьба.
Я знал, о чем он думал. Я думал о том же. Каждый из нас стоял перед выбором — сохранить в себе человека и с мужеством умереть или выжить, но поступить при этом, как безжалостный хищник.
Можно стать зверем и побежать, спасая лишь свои жизни, а дальше будь что будет, но мы оба понимали — означать это будет окончательную капитуляцию перед самим собой. После подобного поступка жить, как прежде, уже не получится. Груз вины за смерть невинных детей так или иначе ляжет на наши плечи и нам останется либо примириться с ним и признать, что стали ничем не лучше зараженных ублюдков, либо вконец оскотиниться и превратиться в готовых на все сволочей.
Как бы то ни было, я знал, что не сумею поступить так, как только что предложил Митчеллу. Эти слова я произнес от злости перед приближающимся неотвратимым концом, но в реальности не был готов к последствиям подобного поступка. Помимо того, кроме Терри, на моем попечении находились также Лора и Роб, а бросить их у меня не хватит духу ни при каких обстоятельствах.
Митчелл куда-то отошел, а я продолжил стоять в глубоких раздумьях. Все эти месяцы я стремился выкарабкаться, заботясь лишь о том, чтобы Терри не голодала и была в относительной безопасности. С горем пополам мне это удавалось, но теперь я облажался. Скорее всего, это и в самом деле был конец.
Не зная, о чем принято думать в такие моменты, я пробовал отыскать в закоулках сознания верные мысли, но все, что приходило на ум — это воспоминания и сожаления. Я вспоминал детские годы, друзей, родителей и вдруг понял, что больше не держу зла на отца. Если бы в данную минуту он очутился передо мной, я бы сделал немыслимое — подошел к нему и обнял. Ни разу за все детство не делал этого, а сейчас поступил бы именно так.
Впервые за долгое время я вспомнил также Анну и мысленно попросил у нее прощения. За все наши мелкие ссоры, за свое порой слепое упрямство, за бессилие перед ее болезнью, а плюс ко всему за то, что так скоро ее забыл. А еще неожиданно подумал — хорошо, что она не дожила до этого дня. Анна была очень ранимой и, наверное, к лучшему, что ей не довелось застать всех ужасов, с которыми мы столкнулись за последние полгода. Не довелось бросать так горячо любимый ею дом, жить в метро, испытывать муки голода, переносить смерть Айлин и помешательство Роба.
Что-то еще мне вспоминалось — какие-то ненужные обрывки событий, лица встреченных когда-то людей, услышанные от кого-то или сказанные кому-то фразы, но больше всего меня терзали сожаления. Почему-то именно теперь мне до ужаса хотелось жить.
Хотелось еще что-то сделать, увидеть, попробовать, испытать… Что-то, чего никогда не делал прежде. Внезапно я понял, что мне нет еще и тридцати шести, а подобных вещей осталось так много. Если бы только у меня была возможность, я бы использовал остаток жизни на их воплощение.
Размышляя об этом, я не заметил, как меня переполнило жалостью к себе. Все прошедшие месяцы я не позволял ей взять над собой верх, зная, что не имею на то права, но теперь она поднялась откуда-то из глубин подсознания и до краев захлестнула мой разум. Столько времени я не разрешал себе проявлять слабость, а в эти мгновения оказался не в силах бороться с нежданно нахлынувшей едкой печалью. Вероятно, еще чуть-чуть и я бы даже пустил слезу, но, к счастью, меня отвлекла Терри.
Она тихо подошла, обняла меня за пояс и, уткнувшись лицом в мой живот, надолго замерла без движения. Я гладил ее по спутанным волосам и боролся с желанием
