Священный трепет испытывали не все и не везде: въехавшие в Москву казаки принялись грабить то, что осталось от французов, атаковав первым делом Воспитательный дом. Обескураженный Тутолмин поехал искать русских начальников, требуя уже от них приставить к Воспитательному дому караулы. Следом за партизанами, а часто и опережая их, потянулись в город подмосковные крестьяне, «чтобы захватить недограбленное». Актер Сила Сандунов (создатель и ныне знаменитых Сандуновских бань, построенных на полученные Сандуновым в подарок к свадьбе от императрицы Екатерины брильянты) невесело писал: «Из русских ничего не сделаешь. Лишь только облетела московские окрестности молва, что французов нет в Москве, со всех сторон нахлынули крестьяне с возами. Поднялся ужасный грабеж». Бенкендорф подтверждает: «Город был отдан на расхищение крестьянам, которых стеклось великое множество, и все пьяные; казаки и их старшины довершали разгром. Войдя в город с гусарами и лейб-казаками, я счел долгом немедленно принять на себя начальство над полицейскими частями несчастной столицы: люди убивали друг друга на улицах, поджигали дома. Наконец все утихло, и огонь потушен. Мне пришлось выдержать несколько настоящих сражений. Город, разделенный мною на три части, вверен трем штабным офицерам. Дворники исполняют обязанности будочников; крестьян, мною задержанных, я заставил вывозить трупы людей и павших лошадей».
Почти сразу, словно ждали, приехали и торговцы: уже на другой день после вступления в город русских, там развернулась целая ярмарка с разной едой, одеждой и обувью, показывавшая, по словам Шаховского, «что около Москвы не было пропитания только неприятелям». Вполне возможно, что первыми русскими купцами, открывшими торговлю в послепожарной Москве, были упомянутые Маракуевым ростовские купцы Михаил Матвеевич Кайдалов и Дмитрий Федорович Симонов, поехавшие в Москву узнать о судьбе своего имущества, а заодно захватившие два воза муромских калачей, которыми они и торговали у Спасской башни.
На третий день возвращения русских в древнюю столицу в большой церкви Страстного монастыря была устроена Божественная литургия, к которой созывали людей все уцелевшие в Москве колокола. Все тот же Шаховской вспоминал: «Когда по ее окончании священный клир провозгласил перед царскими дверями «Царю Небесный Утешителю!» – все наполнявшие монастырское здание: начальники, воины, дворяне, купцы, народ русский и иностранцы, православные и разноверные, даже башкирцы и калмыки – пали на колена, и хор рыданий смешался со священным пением, всеместным трезвоном колоколов и, помнится, пальбою каких-то пушек…».
«Все кончилось! – наверное, говорили себе эти люди. – Неужели и правда все кончилось?!».
17
Москва была изгажена французами до крайности. Общеизвестно, что в церквах французы держали лошадей. Но кроме того в церквах же у них были казармы, плавильные горны, где они делали из церковной утвари серебряные и золотые слитки.
Дом генерал-губернатора на Тверской, 13, где квартировал Бургонь со своими товарищами, был разгромлен: оконными рамами гвардейцы топили печи, через выбитые окна в дом налетели птицы, обосновавшиеся на балках под потолком. Обескураживал и вид частных домов, даже тех, где квартировали высшие наполеоновские чины. Шаховской, канцелярия которого расположилась вечером 11 октября в доме князя Белосельского, где еще недавно жил маршал Бессьер, пишет: «великолепная зала и библиотека, вероятно, маршальской свитой, превратилась в безымянное между порядочными людьми место» – этим эвфемизмом Шаховской, надо думать, обозначал туалет. (Кстати, как раз от французов осталось в русском языке слово «сортир», означающее на самом деле «выйти», «выход»).
Уже позже было подсчитано, что в 1812 году в Москве из 9158 каменных домов уцелело 2626, а из 8520 магазинов – 1368. Из 290 храмов сгорело 127, а остальные были разграблены и изуродованы. Только на улицах (кроме колодцев, погребов и ям) валялось 11 959 человеческих трупов и 12546 лошадиных. Ущерб оценивался в 320 миллионов рублей.
В первые же дни после ухода французов в Москву приехал Ростопчин, 16 октября в столицу возвратился обер-полицмейстер Петр Ивашкин, к концу октября – гражданский губернатор Николай Обресков. Из городской думы не было ни председателя, ни гласных (депутатов), так что Обресков возложил обязанности городского головы на купца Прокофия Шелапутина из старообрядцев (в 1824 году Прокофий Шелапутин был награжден орденом св. Анны третьей степени, что давало ему право на личное дворянство, а в 1833 году Шелапутины получили грамоту о потомственном дворянстве, что было крайне редко для старообрядцев. Потомок Прокофия Павел Шелапутин владел Балашихинской мануфактурой, а перед первой мировой открыл в Ялте ресторан в замке Ласточкино гнездо, уже имевшем свой нынешний вид).
Через две недели после ухода Наполеона вернулся в Москву архиепископ Августин с главными московскими святынями – Владимирской и Иверской иконами Божией Матери. Он остановился в Сретенском монастыре.
Ростопчину пришлось решать в эти дни проблему: возвращавшиеся в город москвичи предъявляли претензии, увидев свое добро в чужих руках. Устраивать по этим поводам следствие было хлопотно, и Ростопчин легализовал передел собственности, постановив, что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет», и что по воскресеньям у Сухаревой башни эти вещи можно продавать. «В первое же воскресенье горы награбленного имущества запрудили огромную площадь, и хлынула Москва на невиданный рынок!» – писал Гиляровский. Так родился Сухаревский рынок. (Зная это, понимаешь, почему конвенция, которую подписывают дети лейтенанта Шмидта в «Золотом теленке» Ильфа и Петрова, называется именно Сухаревской).
Вместе с тем на Кузнецком мосту и в других торговых местах стояли закрытыми магазины иностранцев, которые ушли вместе с французами. Ростопчин велел их опечатать и запросил в Петербурге разрешения на конфискацию товара для последующей продажи. В ноябре товары были конфискованы, однако продажи начались далеко не сразу. Например, извещение о продаже товаров из магазинов консультанта Наполеона Мари Роз Обер-Шальме появилось в «Московских ведомостях» только в мае 1813 года. К тому времени от имущества мало что осталось – при распродаже выручили только около 35 тысяч рублей, хотя после ухода французов товару в магазине оставалось по общему мнению на полмиллиона. В магазине Обер-Шальме изрядно поживился сам обер-полицмейстер Ивашкин: его жена при описи предметов спрашивала мужа «Как, дорогой, можно ли?», и тот ей милостиво разрешал: «Можешь, можешь», после чего она откладывала понравившееся в сторону (именно об этой истории упоминает с негодованием Мария Волкова еще в письме к Варваре Ланской от 17 декабря 1812 года). На торгах, кстати, был продан «Бонапартиев бюст медной», за который кто-то не пожалел 102 рубля.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
