class="p1">Только в последние годы я остро стала чувствовать отношение к себе (равнодушие, грубость, неуместный юмор, неблагодарность, откровенное хамство). Что, я раньше этого не видела? Видела. Но я никогда этому не придавала значения. Я всегда считала, что мы — разные и к этому надо относиться терпимо, толерантно. Мои студенты, прослушав мой авторский курс по рефлексивной психологии, писали о том, что я научила их дать другому быть другим. Но сейчас я перед ними испытываю острое чувство вины в том, что не научила их не впускать в свою жизнь токсичных других.
Я очень жалею о том, что другие (равнодушные, грубые, завистливые, лживые и подлые (как моя сестра) были в моей жизни! И ведь отчасти я сама в этом виновата! Наша толерантность в их глазах делает нас слабыми. Об этом (я был мягким человеком, а, значит, для других — слабым) прекрасно написал Юрий Нагибин в своем Дневнике (2009). Толерантность отнимает у нас наше собственное достоинство! Мы позволяем им так к нам относиться!
Особенно в последние два месяца я остро размышляю о толерантности и мягкости русской души, о ее терпеливости (длящейся порой десятилетиями!) И вот сейчас, когда мои размышления привели меня во все эти грустные лабиринты, я понимаю, почему я не захотела написать отдельное эссе «Мои подруги». Нет, у меня нет ни горечи, ни даже обиды (я уже давно научилась с этим жить — жестокое привыкание), но мое мышление (как никогда) вдруг стало черно-белым, без компромиссов. И, если только два месяца назад слова моей сокурсницы, живущей в Москве, о том, что у неё нет ученой степени, зато она доцент по должности (избрали навсегда!) и что «под ней 8 человек», вызвали у меня недоуменную улыбку — то теперь мне не смешно (не потому что она доцент — а ведь она, как раньше говорили, — никто! — хотя так тоже нельзя говорить!), а потому что «под ней 8 человек».
И, если раньше моя толерантность на долгие годы приучила меня говорить «Да, ради Бога!» или — «Ну, и что?», как говорил Энди Уорхол: «Мама меня не любила — Ну, и что? Я преуспел, но до сих пор одинок — Ну, и что?» — кстати, о его одиночестве написано в прекрасной пронзительной книге: О.Лэнг. Одинокий город (русск. пер. 2019), то теперь ко многому толерантно относиться вряд ли получится. И на откровенное хамство (во всех его проявлениях!) гораздо правильнее отвечать полным неприятием (а порой и достойным отпором) и — обязательно — дистанцированием.
Тогда в далеком 1984 году на Дону на пикнике я не стала расспрашивать того преподавателя о его проницательности. Я знала, почему он увидел меня. Моя глубокая меланхолия никогда не позволяла мне быть безудержно веселой (как отрываются все всегда вокруг — и тогда тоже!).
В раннем детстве, проведя в Москве год в больнице в глубоком отчаянии и, практически, в одиночестве, испытав все ужасы больничной жизни, а потом в жизни — никогда не чувствуя себя в безопасности дома (См. мое эссе «Круг общения»), прочитав всю нашу до боли болезненно рефлексивную русскую художественную литературу, я давно осознала, что я просто не могу радоваться жизни, когда столько страдания вокруг от таких людей («Как тяжело ходить среди людей и притворяться непогибшим» — писал А.Блок). Но ведь так не должно быть!!!
17. МОИ РАДОСТНЫЕ МИСТИЧЕСКИЕ МГНОВЕНИЯ. АНТИЭПИЛОГ
Каждый раз, когда я иду (почти бегу) в книжный магазин «Читай-город» в «Акварели» по асфальтовой тропинке вдоль наших балочных лесов нашего Кировского района (от Авангарда до Ашана), заглядывая сверху вниз в глубину «чащи» или любуясь чередующимися с лесами полянами и степными просторами, я воображаю вересковые пустоши Англии и вижу, как по ним также стремительно идет Эмили Бронте, вдыхая ароматы трав. Много лет именно в эти 45 минут пешком (или 8 минут на автобусе раньше, когда работала) я всегда вспоминаю это прелестное хрупкое существо, полностью идентифицируя себя с ней. При абсолютно разных наших с ней жизнях (концептуально и по содержанию) я всегда видела в ней родную душу, ее боль, ее грусть, ее одиночество, ее аутизм (она наотрез отказалась после нескольких неудачных поездок в Брюссель и Йорк покидать родной дом и — осталась в нем навсегда до конца своей такой короткой жизни). НО почему-то я в ней (как и в себе) всегда видела и другое — радость жизни, которую она в первую очередь черпала из книг (как и я), из своего таланта и из скромной неброской окружающей природы (у нас похожие степи: в Англии они, в основном, зеленые, но в августе они выцветают и становятся похожими на наши — желтые, однако англичане называют их золотистыми).
Поэтому (несмотря ни на что!) я часто вспоминаю из чаще всего вечно амбивалентных — всё-таки радостные мгновения своей жизни, за которые бесконечно благодарна судьбе! Эти радостные моменты порой приходили неожиданно — как мгновения, но иногда длились очень долго — годами) — и, как правило, не были связаны с людьми (но иногда — были). О многих таких моментах я рассказала в своих эссе. Мне хочется пробежаться по этим сладостным мгновениям (точно не повторяя то, о чём уже написала в других текстах), и по принципу синхронии (на нем построена вся книга), и по принципу глубины диахронии (которая может быть, вообще-то, очень утомительной, но, надеюсь, я этого в своей книге избежала).
Я всегда была включена в медитативное состояние почти вселенского масштаба: я всегда чувствовала присутствие иных пространств. Это меня спасало от перманентной парализующей депрессии и бесконечной изматывающей напрягающей тревоги. Эти рефлексивно-медитативные состояния как будто защищали меня от токсичной и враждебной, как правило, действительности вокруг.
В тайге на Крайнем Севере я испытывала невероятный восторг от цветущего шиповника (и потом в своей жизни, и сейчас, когда я его вижу, я погружаюсь в то давнее из раннего детства мистическое состояние — оно уводила меня от моих ранних детских травм). Огромные деревья старого парка в больнице в Москве спасали меня от тяжелой реальности, даря иллюзию прекрасной (пусть и не моей) жизни. В Крыму в Евпатории однажды я была очарована ночным звёздным небом, которое увидела, неожиданно выйдя в сад наших знакомых (это было как обещание зачарованной жизни впереди). В Новомосковске (нынешнее название) меня завораживали бескрайние степи на окраине города, где мы пошли в первый класс и поэтому год жили у своих родственников (эти пейзажи переключали меня от неуютной действительности чужого дома).
