Минакши, покажись врачу – вреда не будет, – вставил отец семейства, опуская газету.
– Вот именно, – согласилась Апарна, энергично закидывая в рот яйцо всмятку. – Вреда не будет.
– А ты ешь, доченька, не болтай, – недовольно осадила ее Минакши.
– Повидло, Куку, а не крыжовниковый джем, – буркнул Амит. – Не гаспачо, не анчоусы, не сандеш и не суфле – повидло!
– Какая муха тебя укусила? – спросила Каколи. – Ты стал такой вспыльчивый. Хуже Пусика. Наверное, дело в сексуальной неудовлетворенности.
– Угу, тебе не понять, – проворчал Амит.
– Куку! Амит! – воскликнула госпожа Чаттерджи.
– Но я говорю правду! – сказала Каколи. – Я заметила, что он стал грызть лед. Говорят, это верный признак.
– Куку, я не позволю тебе так разговаривать за столом… Тем более при А.
Апарна навострила ушки и положила перепачканную желтком ложку на расшитую скатерть.
– Маго, А. не понимает ни слова из того, о чем мы говорим, – заверила Каколи свою мать.
– И я тоже, – вставил Амит.
– Наверное, она тебе снится.
– Кто? – не поняла госпожа Чаттерджи.
– Героиня твоей первой книжки. Белая Леди твоих сонетов. – Каколи многозначительно уставилась на Амита.
– Сколько можно трепать языком! – рявкнул тот.
– В иностранке – тьфу! – повадка.
Вот на что индиец падкий.
За столом она теперь старалась воздерживаться от куплетов, но этот сам слетел с языка.
– Повидло, Куку, умоляю! Тосты стынут.
– Иностранной хищной дуры
Бойся, древняя культура! —
снова выдала Каколи. – Знаешь, это даже хорошо, что в результате той интрижки у тебя родились стихи, а не маленькие Чаттерджи. Женись на какой-нибудь милой индианке, дада, не бери пример с меня. Ты уже отправил Латс свою книжку? Она говорила, что ждет.
– Поменьше зубоскальства. Побольше повидла, – попросил Амит.
Куку наконец передала ему повидло, и он аккуратно намазал его на тост, не пропуская ни одного уголка.
– Так и сказала?
– О да! Минакши подтвердит.
– Точно-точно, – заверила его Минакши. – Каколи всегда говорит одну лишь правду. И мы за тебя волнуемся. Тебе уже почти тридцать…
– Не напоминай, – театрально и меланхолично произнес Амит. – Просто передай сахар, пока мне тридцать один не стукнуло. Что еще вам говорила Лата?
Минакши решила не портить впечатления, произведенного предыдущей репликой, и мудро воздержалась от вранья.
– Ничего особенного. Лата вообще слов на ветер не бросает. При этом она несколько раз упоминала тебя, а это что-то да значит.
– И лицо у нее сразу делалось такое мечтательное, – добавила Каколи.
– Ума не приложу, как вышло, – сказал Амит, – что мы с Дипанкаром – и Тапаном – выросли порядочными и честными людьми, а вы, девицы, научились столь бесстыдно лгать? Удивительно, что мы родственники.
– Как же вышло, – не растерялась Куку, – что мы с Минакши, хоть и не без греха, умеем быстро принимать важные решения, а ты все тянешь кота за хвост? Я уж молчу про Дипанкара, который даже не может решить, какое решение ему принимать.
– Не злись, дада, – сказал Дипанкар, – они нарочно тебя злят.
– Не волнуйся, у них ничего не выйдет, – ответил Амит. – У меня слишком хорошее настроение.
13.37
Лукавства нет в стихах/словах, как и сомнений,
А здесь они для той, кто их поймет/оценит.
Том этот весь течет, как лава/так браво/на славу/для забавы.
Ах, шлет его вам бард и бакалавр права/право.
Амит оторвался от писанины и каракуль на полях. Он пытался сочинить дарственную надпись для Латы, а когда вдохновение его покинуло, стал думать, какой из двух своих стихотворных сборников ей подарить. Может, оба? Наверное, все-таки не первый – Белая Леди его сонетов может отпугнуть Лату. К тому же во втором сборнике помимо стихов о любви были описания Калькутты – тех мест, что напоминали ему о ней и, возможно, напомнят ей о нем.
Приняв такое решение, Амит смог вернуться к дарственной надписи, и к обеду она была готова отправиться на форзац «Жар-птицы». Нацарапанный кое-как черновик разобрать смог бы только автор, но сам инскрипт получился аккуратным и понятным. Амит медленно выводил слова серебряной перьевой авторучкой, подаренной ему дедом на двадцать первый день рожденья, – причем на форзаце не индийского, а куда более презентабельного британского издания сборника (таких экземпляров у Амита осталось всего три).
Лукавства нет в словах моих простых…
Альянс их – той, кто их не даст в обиду.
Том этот весь, как сей смиренный стих, —
Ах, плод любви поэта и… Фемиды!
Легко представить автора иным,
А он такой же циник, как и прежде.
Тут смесь вина и рифм, мечты, вины.
А впрочем, не в словах их правда – между.
Ложь только в том, что говорится вслух,
Арго отчаянья непроизносимо.
Тату крылом по-птичьи легкий дух
Аллегро бьет, бесстрастный и незримый.
Любовь и память, тайны, слезы, свет,
Аллюр и ананасы, счастье, муки,
Тиранов след, извивы бед и лет —
Алмазы слов граню и сыплю в руки.
Внизу он поставил подпись, вывел дату, дождался, пока чернила подсохнут, перечитал стихотворение, закрыл темно-синюю с золотым тиснением обложку, завернул книгу в бумагу, поставил на нее сургучную печать и в тот же день отправил заказной бандеролью в Брахмпур.
13.38
Разумеется, госпожа Рупа Мера была дома, когда два дня спустя в дом Прана постучался почтальон, – а как же иначе? В последнее время она никуда не выходила, боясь оставить Савиту одну с ребенком. Даже доктору Кишену Чанду Сету приходилось самому идти к дочери, если он хотел ее увидеть.
Когда доставили посылку от Амита, Лата была на репетиции. Госпожа Рупа Мера расписалась за нее. Поскольку в посланиях из Калькутты теперь содержались исключительно катастрофические вести, госпожа Рупа Мера едва не вскрыла пакет сама (увидев имя отправителя, она чуть не взорвалась от злости и любопытства, но мысли о том, как Лата, Савита и Пран дружно ее проклянут, охладили ее пыл).
Лата вернулась вечером, когда на улице уже почти стемнело.
– Где ты пропадала столько времени? Почему не вернулась раньше? Я вся извелась от волнения! – накинулась на нее мать.
– Я была на репетиции, ма, и ты это знаешь. Я всегда прихожу в это время. Как дела? Судя по тишине, малышка спит?
– Два часа назад тебе доставили посылку из Калькутты. Открывай сейчас же! – Госпожа Рупа Мера сгорала от любопытства.
Лата хотела воспротивиться, но,
