познакомиться с ним поближе: хранил верность Джейн Остин. Казалось, его удел – одиночество и раздумья о высоком. При этом Амит обладал недюжинной силой воли и никогда не делал того, что ему претило. Юриспруденцией, к примеру, он не собирался заниматься вовсе – вопреки бесконечным наставлениям Бисваса-бабý и недовольству отца.
Свою праздность он оправдывал примерно так: «Мне не надо думать о деньгах, я никогда не буду в них нуждаться. Зачем зарабатывать больше, чем необходимо для жизни? Если я стану адвокатом, то очень скоро надоем сам себе и осточертею окружающим, а ничего достойного так и не сделаю. Просто буду одним из тысячи адвокатов. Лучше написать один сонет на века, чем выиграть сто громких дел. Думаю, уж один сонет на века я написать сумею – при условии, что у меня будет на это время и определенная свобода действий. Чем меньше я засоряю жизнь бесполезной деятельностью, тем лучше пишу. Значит, я должен делать как можно меньше: работать над романом при любой возможности и иногда, если посетит вдохновение, сочинять стихи. Тем и ограничусь».
Однако отцовский ультиматум и побег Дипанкара грозили испортить ему все планы. Как он будет писать роман, если взвалит на себя тяжкий труд по ведению семейных дел?
Увы, его намерению делать как можно меньше с целью заработка сопутствовало нежелание вести какую-либо социальную жизнь. У него было несколько хороших университетских друзей, но все они остались за рубежом. Теперь он изредка писал им короткие письма, получая в ответ такие же (переписка эта очень напоминала бессвязные разговоры студенческой поры). Друзья заметно отличались от него темпераментом – в основном это они завязывали с ним дружбу, а не он с ними. Амит был замкнутым человеком и с трудом делал первый шаг, однако, если его делали другие, он охотно шел навстречу. В Калькутте, впрочем, он никому навстречу не шел: общества родных ему вполне хватало. На том торжественном приеме он развлекал Лату лишь из чувства долга перед своим семейством: она как-никак была членом клана Чаттерджи. Из-за этого квазиродства Амит сразу заговорил с ней легко и непринужденно (обычно он так болтал лишь с теми, кого знал хотя бы несколько месяцев). А потом Лата ему понравилась. То, что он пригласил ее на экскурсию по Калькутте, показалось обеим сестрам и Дипанкару верхом инициативности со стороны Амита. Быть может, он все-таки нашел свой Идеал?
Однако той прогулкой дело и ограничилось. После возвращения Латы домой они не переписывались и друг о друге не справлялись. Амит произвел на Лату впечатление доброго человека; он успокаивал ее, уводя в мир поэзии, истории и – что немаловажно – на свежий воздух, будь то кладбище или Колледж-стрит. Ему, в свою очередь, Лата очень понравилась, но признаться ей в этом он так и не решился. Будучи поэтом и имея представление о человеческих чувствах в целом, он был слишком неповоротлив и замкнут, чтобы устроить свою жизнь. В Оксфорде Амит тайно, бессловесно полюбил сестру одного из друзей – неугомонную, веселую и взрывную девицу; позже выяснилось, что она тоже была неравнодушна к Амиту, однако, не дождавшись от него знаков внимания, стала встречаться с другим. Чувства его были «бессловесными», потому что говорить о них Амит не решался, однако на бумаге неоднократно облекал их в слова. Львиную долю тех стихов – пожалуй, тяжеловатых и чересчур взвешенных – он вымарал, малую часть напечатал и ни одного не показал возлюбленной.
Минакши и Каколи не знали об этом романе (или, скорее, не-романе), хотя все Чаттерджи, безусловно, догадывались, что стихи Амита о несчастной любви из первого, принесшего ему успех сборника должны иметь под собой какую-то почву. Однако все попытки сестер подобраться слишком близко к его чувствительной, плодовитой, флегматичной сути он ловко и язвительно отражал.
В стихах второго сборника сквозила необъяснимая философская сокрушенность – весьма странная для человека младше тридцати (который к тому же снискал какую-никакую славу). «С чего бы тебе так сокрушаться, скажи на милость?» – вопрошал в письме один из его друзей-англичан, не понимавший, что Амит, сам не отдавая себе в том отчета, на самом деле очень одинок. Друзей и подруг в Калькутте у него не было. Пусть виной тому стала его собственная безынициативность и необщительность, это ничуть не меняло его общего насмешливо-усталого настроя, а иногда и подлинной, хоть и тщательно скрываемой от остальных, безысходности.
Роман, события которого разворачивались во время бенгальского голода, позволял Амиту прятаться от самого себя в чужих жизнях. Но даже за работой Амит время от времени задавался вопросом: не слишком ли мрачный холст он выбрал? Темы он поднимал сложные и глубокие: человек против человека, человек против природы, город против деревни, немыслимые тяготы войны, иностранное правительство против неорганизованного крестьянства… Быть может, ему следовало удовольствоваться какой-нибудь комедией нравов. Этот жанр всегда ему нравился, и он частенько сбегал от серьезной литературы к легкому чтиву: детективным романам, вездесущему Вудхаузу, даже комиксам.
Подняв в разговоре с Амитом вопрос брака, Бисвас-бабý в своей ультимативной манере заключил: «Единственно верное решение – брак с порядочной девушкой по договоренности родителей». Амит тогда сказал, что берет время на обдумывание его слов, а сам решил, что нет ничего ужаснее и невыносимее, чем всю жизнь подчиняться женскому здравомыслию. Однако после прогулки по кладбищу с Латой, увидев, что ее не отталкивали его чудачества и словесные излияния – наоборот, она отвечала на них с удивительной живостью, – Амит начал гадать, стоит ли считать ее «порядочность» таким уж серьезным недостатком. Его известность не повергала Лату в трепет, при этом она не видела нужды в том, чтобы отстаивать свое мнение и что-то ему доказывать. Он вспоминал, с каким непосредственным удовольствием и благодарностью она приняла его подарок – цветочный венок, – после той жуткой лекции в Обществе Рамакришны. «Быть может, – думал он, – мои сестры в кои-то веки правы. Впрочем, торопиться некуда: на Рождество Лата приедет в Калькутту, я покажу ей огромный баньян в Ботаническом саду, а дальше видно будет». Весть о появившемся на горизонте сапожнике не слишком насторожила Амита, а об актере Акбаре – или как бишь его – он моментально забыл.
13.35
Куку скорбно и томно напевала, аккомпанируя себе на фортепиано:
– Есть ли доме этом люди?
Только Пусик нас и любит.
– Да помолчи уже, Куку! – сказал Амит, откладывая книгу. – Сколько можно? Надоел твой бесконечный бред! Я читаю нечитаемого Пруста, а ты усложняешь мне задачу.
Однако Куку решила, что
