Языки пламени, которые зимней ночью взлетели в небо, превратив в пепел дом в Вайоминге, не были видны в Канзасе; там люди видели на горизонте над прерией дрожащее красное зарево — след пожара, пожравшего ферму; это зарево не отразилось в окнах домов в Пенсильвании — в этих окнах плясало зарево другого пожара, который сжег дотла целую фабрику. Никто не отметил на следующее утро, что пожары возникли не случайно и что владельцы сгоревшего имущества во всех случаях исчезли. Соседи знали об этом, но молчали и не удивлялись. То там, то тут в разных уголках страны находили покинутые жилища — одни под замком, с закрытыми ставнями, другие с дверями настежь и совершенно пустые внутри. Люди молча фиксировали эти факты, как и прежде, однако отправлялись в предрассветной мгле по неубранным улицам сквозь снежные заносы привычным маршрутом на работу — но шли медленнее, чем обычно, с неохотой.
Затем двадцать седьмого ноября на политическом митинге в Кливленде избили агитатора, ему пришлось спасаться от разъяренной толпы темным переулком. Слушатели, поначалу пассивные, внезапно разом пришли в крайнее возбуждение, когда он заявил, что причина всех зол — их эгоистическая зацикленность на собственных бедах.
Утром двадцать девятого ноября рабочие одной обувной фабрики в Массачусетсе, войдя в цех, с изумлением обнаружили, что бригадир опоздал на смену. Но они заняли рабочие места и принялись за привычное дело, нажимая на рычаги и кнопки, запуская кожу в раскройные автоматы, подавая коробки на конвейер и удивляясь, почему нигде не видно ни бригадира, ни мастера, ни директора, не говоря уже о президенте компании. Лишь к полудню обнаружилось, что все офисы пусты.
— Проклятые людоеды! — закричала вдруг в переполненном зрительном зале кинотеатра какая-то женщина и разразилась истерическими рыданиями, и никто не удивился, будто она выразила общее настроение.
«Причин для беспокойства нет, — говорилось в официальном заявлении от пятого декабря. — Мистер Томпсон заявляет о намерении вступить в переговоры с Джоном Галтом с целью определить пути и способы скорейшего решения наших проблем. Мистер Томпсон призывает к терпению. Нет повода для тревоги и сомнений; нельзя терять бодрость духа».
Персонал больницы в Иллинойсе не выказал никакого удивления, когда туда доставили человека, избитого старшим братом, у которого он всю жизнь состоял на иждивении; причина заключалась в том, что младший брат накричал на старшего, обвиняя его в эгоизме и жадности. Ничуть не поразились и сотрудники больницы в Нью-Йорке, когда туда поступила женщина с переломом челюсти, — ее ударил в лицо незнакомый мужчина, услышавший, как она велела своему пятилетнему сыну отдать соседским детям любимую игрушку.
Чик Моррисон начал агитпоездку по стране, чтобы поднять дух нации зажигательными речами о необходимости жертвовать личными интересами ради общественных. В первом же городе его забросали камнями, и ему пришлось убраться в Вашингтон.
Казалось, выражение «настоящий человек» исчезло из оборота, а если кто и использовал его, то особо не задумывался над его значением, но выражение привилось, и в каждом округе, районе, в каждой конторе, на каждом заводе, везде со своим оттенком, но с одинаковым смыслом этими словами называли теперь тех, кто в одно прекрасное утро исчезал со своего рабочего места и без шума отправлялся на поиски новых рубежей, тех, чьи лица отличались большей энергичностью, чем у других, чей взгляд выделялся твердостью и прямотой, чья целеустремленность и динамизм были более осознанными и непреклонными. Эти люди один за другим уходили за кулисы, и так по всей стране, по стране, которая теперь походила на царственного наследника, истерзанного гемофилией, — она теряла лучшую кровь из незаживающей раны.
— Мы готовы вести переговоры! — гремел голос мистера Томпсона. Он отдавал распоряжения своим помощникам, требуя, чтобы его обращение к нации передавалось всеми радиостанциями страны три раза в день. — Мы готовы вести переговоры. Он услышит об этом и ответит нам!
У радиоприемников на всех волнах и частотах организовали круглосуточные вахты, ожидая ответа неизвестного передатчика. Ответа не было.
На улицах городов все чаще встречались люди с пустым, безнадежно-рассеянным взглядом, значение которого не поддавалось пониманию. В то время как одни спасали тело, отправляясь в пещеры безлюдных пустынь, другие надеялись только на спасение души и погружались в катакомбы своего духа, и никому не дано было знать, что скрывается за пустотой равнодушных глаз: то ли там, как на дне бездонной заброшенной шахты, таились поразительные сокровища, то ли зияла бездонной черной дырой пропасть развращенного и убитого паразитизмом навек угасшего человеческого разума.
— Я не знаю, что делать, — сказал заместитель директора нефтеперерабатывающего комбината и отказался занять место бесследно пропавшего директора. Представители Стабилизационного совета не могли установить, лжет он или нет. Только настойчивость тона и твердость голоса, без тени смущения или оправдания, заронили в них подозрение: уж не смутьян ли он сам? Или дурак? Но в любом случае такому поручить должность директора опасно.
«Дайте нам людей!» Это требование все громче звучало в кабинетах Стабилизационного совета; оно неслось со всех концов страны, измотанной… безработицей. И ни просители, ни чиновники совета не осмеливались добавить опасное слово, которое это требование подразумевало: дайте нам способных людей! Повсеместно составлялись длинные, на годы вперед списки людей, просивших работу смазчиков, грузчиков, сторожей, кондукторов. Но не было тех, кто просил места директора, мастера, инженера.
Взрывы на химических заводах, катастрофы неисправных самолетов, крушения сталкивающихся поездов, прорывы расплавленного металла на домнах, слухи о пьяных оргиях в кабинетах вновь назначенных руководителей — все это привело к тому, что в Стабилизационном совете стали настороженно относиться к тем, кто претендовал на высокие должности.
«Не унывайте! Не сдавайтесь! — такой призыв прозвучал в официальном сообщении пятнадцатого декабря и затем повторялся каждый день. — Мы сможем договориться с Джоном Галтом. Мы заставим его принять руководство. Джон Галт решит наши проблемы. С ним дело пойдет. Не сдавайтесь и не унывайте! С нами будет Джон Галт!»
Желающим занять руководящие должности, мастерам, бригадирам, искусным механикам и вообще любому, кто хотя бы пальцем о палец ударил, чтобы продвинуться по службе, предлагали награды и почести, прибавки к зарплате, налоговые льготы и специальную награду, которую придумал Висли Мауч и которая называлась Орденом за заслуги перед обществом. Но безрезультатно. Оборванные люди слушали посулы материальных благ и отворачивались с летаргическим равнодушием, будто полностью утратили представление о ценностях. Эти люди, с ужасом думали правительственные аналитики, потеряли интерес к жизни вообще, а может быть, только к жизни в нынешних условиях?
«Не унывайте! Не сдавайтесь! Джон Галт решит наши проблемы!» — твердило радио тексты официальных призывов. Голоса дикторов неслись сквозь тихий снегопад в молчание нетопленых домов.
— Не надо сообщать, что мы его пока не нашли! — кричал мистер Томпсон своим помощникам. — Но Бога ради пусть его скорее отыщут!
Группы помощников Чика Моррисона получили задание распространять слухи. Половина из них распространяла слух, что Джон Галт находится в Вашингтоне, где совещается с государственными чиновниками. Другая же половина распространяла слух, что правительство назначило награду в полмиллиона долларов за информацию о местонахождении Джона Галта.
— Нет, пока никакой зацепки, — сказал Висли Мауч мистеру Томпсону, обобщая доклады своих секретных агентов, которые получили задание проверить всех людей в стране по имени Джон Галт. — Ничего примечательного. Есть Джон Галт профессор, орнитолог, возраст — восемьдесят лет; есть отошедший от дел зеленщик, у него жена и девять детей; есть путевой рабочий со стажем двенадцать лет, ну и прочая подобная шваль.
«Никакой паники! Мы найдем Джона Галта!» — целыми днями гремело из динамиков, а по ночам на коротких волнах в бескрайние дали непрерывно несся призыв: «Вызываем Джона Галта!.. Вызываем Джона Галта!.. Вы слышите нас, Джон Галт?.. Мы хотели бы вступить с вами в переговоры. Мы хотели бы получить ваш совет, нам важно ваше мнение. Дайте знать, как с вами связаться… Вы слышите нас, Джон Галт?» Ответа не поступало.
Пачки денег в карманах людей становились все толще, но купить на них можно было все меньше и меньше. В сентябре бушель пшеницы стоил одиннадцать долларов, в ноябре уже тридцать, в декабре — сто, а теперь цена подбиралась к двум сотням. Печатные станки министерства финансов отчаянно боролись с нехваткой денег и наступлением голода, но вчистую проигрывали в этой схватке.
