Пачки денег в карманах людей становились все толще, но купить на них можно было все меньше и меньше. В сентябре бушель пшеницы стоил одиннадцать долларов, в ноябре уже тридцать, в декабре — сто, а теперь цена подбиралась к двум сотням. Печатные станки министерства финансов отчаянно боролись с нехваткой денег и наступлением голода, но вчистую проигрывали в этой схватке.
Рабочие одной фабрики в приступе отчаяния избили бригадира и поломали машины, но обвинения против них не последовало. Арестовывать не имело смысла — тюрьмы были переполнены, полицейские по дороге в тюрьму перемигивались с осужденными и позволяли им скрыться. Люди жили сегодняшним днем, тупо выполняя привычные действия и не думая о будущем. Власти оказывались бессильны, когда голодные толпы нападали на склады и базы на городских окраинах. Когда к грабежу присоединились отряды полиции, брошенные на усмирение толпы, это тоже осталось без последствий.
«Вы нас слышите, Джон Галт?.. Мы готовы начать переговоры. Возможно, мы примем ваши условия… Вы слышите нас?»
Шепотом распространялись слухи о том, что по ночам по заброшенным железнодорожным веткам двигаются какие-то крытые вагоны, что возникают тайные поселения, где люди вооружены, чтобы отбивать возможные атаки тех, кого именовали индейцами, будь то шайки бездомных или правительственные части — любой своры одичавших бандитов. Время от времени в прериях, далеко на горизонте, видели огни, видели их и в горах, на уступах скал, где раньше никто не жил. Солдаты ни за что не соглашались отправиться и выяснить, что это за огни.
На дверях брошенных жилищ, на воротах разрушенных фабрик, на стенах правительственных зданий время от времени появлялся нарисованный мелом, краской или кровью волнообразный знак — знак доллара.
«Вы слышите нас, Джон Галт?.. Дайте нам знать. Назовите ваши условия. Мы согласны принять любые условия, которые вы выдвинете. Вы слышите нас?»
Ответа не поступало.
Столб красного дыма, устремившись в небо в ночь на двадцать второе января, долго стоял неподвижно, как мемориальный обелиск, потом заколебался, раскачиваясь взад и вперед на фоне облаков, будто посылал какое-то зашифрованное сообщение. И наконец исчез так же внезапно, как и появился. Он возвестил о конце компании «Реардэн стил», но местные жители узнали об этом много позже, когда те, кто раньше проклинал заводы за дым, копоть, сажу, шум, увидели на месте, где всегда пульсировала жизнь и полыхала заря, чернеющую пустоту.
Ранее заводы подверглись национализации как собственность дезертира. Первым звание народного директора получил человек из тусовки Орена Бойла, пухленький приживальщик на ниве металлургии, которому ничего не хотелось, кроме как идти на поводу у своих подчиненных, делая, однако, вид, что ведет их он и он указывает им, куда и как идти. Но через месяц, после многочисленных стычек с рабочими, множества конфликтов и ЧП, когда единственное, что он мог сказать в оправдание, было «а что я мог сделать?», после множества проваленных заказов, после давления на него со стороны его бывших друзей, он попросил, чтобы его перевели куда-нибудь, где поспокойнее. Тусовка Орена Бойла разваливалась, самого мистера Бойла поместили в больницу, и лечащий врач категорически запретил ему заниматься делами и разрешил только одно занятие — плетение корзин в качестве трудотерапии. Следующим народным директором, направленным на «Реардэн стил», стал приближенный Каффи Мейгса. Он носил кожаные гетры и благоухал лосьоном, на работе появился с наганом в кобуре и постоянно угрожающим тоном напоминал, что главной задачей считает укрепление трудовой дисциплины и что он этого, разрази его гром, добьется, а не то… Единственным заметным дисциплинарным правилом, которое он установил, оказался запрет задавать вопросы. Последовали недели лихорадочной активности со стороны страховых обществ, пожарных команд, бригад скорой и неотложной помощи в связи с серией необъяснимых несчастных случаев, после чего народный директор в одно прекрасное утро благополучно исчез, предварительно распродав разным спекулянтам из Европы и Латинской Америки большую часть кранов, конвейерных линий, жаростойкой керамики и запасных электрогенераторов. Та же участь постигла и ковер из бывшего кабинета Реардэна.
Никому не удалось разобраться в чудовищном хаосе, возникшем после этого, — никто не понимал, кто с кем и за что борется. Все знали — никогда еще конфликты между рабочими старой и новой формации не приобретали такой остроты, несоизмеримой с их пустячными причинами. В довершение всего ни одной тусовке не удалось отыскать человека, который согласился бы занять вакантную должность народного директора «Реардэн стил». Двадцать второго января поступило распоряжение временно приостановить работы на заводах компании.
Столб красного дыма в ту ночь возник потому, что старый рабочий шестидесяти лет поджег один из цехов. Когда его застали на месте преступления, он как-то потерянно, бессмысленно смеялся, не отрывая глаз от пламени.
— Это вам за Хэнка Реардэна! — с вызовом кричал он, и слезы текли по его задубевшему от жара лицу.
Не надо так переживать, уговаривала себя Дэгни, склонившись за своим столом над газетой, в которой была помещена краткая, в несколько строк заметка о «временной» приостановке работ на «Реардэн стил». Не надо принимать это так близко к сердцу… Ей все виделось лицо Хэнка Реардэна, каким оно запомнилось ей, когда он стоял у окна своего кабинета и смотрел, как движется на фоне неба стрела крана с грузом зеленовато-голубых рельсов… Не надо так переживать, молил ее разум, обращаясь в пустоту. Пусть он об этом не услышит, пусть он об этом не узнает…
Потом она увидела другое лицо, лицо с непреклонным взглядом зеленых глаз, и услышала голос, который отвердел силой уважения к фактам. Он говорил ей: «Ты должна пройти через все это, услышать все: о каждом крушении, о каждом неприбывшем поезде… Здесь не допускают никакой подмены реальности». Она сидела неподвижно, не видя и не слыша ничего вокруг, ощущая только огромную, неизбывную боль, пока не услышала привычный крик о помощи, который действовал на нее как наркотик, заглушавший все ощущения, кроме стремления действовать:
— Мисс Таггарт! Мы не знаем, что делать! — Этот призыв распрямлял ее, как пружину, и она бросалась в бой.
Двадцать шестого января газеты сообщили: «Народная Республика Гватемала отклонила просьбу Соединенных Штатов о предоставлении взаймы тысячи тонн стали».
В ночь на третье февраля молодой пилот летел по привычному маршруту еженедельным рейсом из Далласа в Нью-Йорк. За Филадельфией, в пустынном ночном небе, там, где ориентиром ему обычно служило зарево заводов Реардэна, которое ободряло его в слепом полете и являлось живым маяком не уснувшей во тьме земли, он увидел заметенную снегом пустыню, белую, как саван, из-под которого кое-где торчали горные пики и кратеры, напоминающие лунный пейзаж. На следующее утро молодой пилот уволился.
Сквозь мрак промерзших ночей над умирающими городами, стучась без отклика в мертвые окна домов, наталкиваясь на каменные стены, взмывая над крышами опустевших зданий и остовами руин, летела к звездам, взывая к холодному мерцанию их огней, бесконечно повторяемая мольба: «Вы слышите нас, Джон Галт? Слышите?»
— Мисс Таггарт, мы не знаем, что делать, — сказал мистер Томпсон; он пригласил ее к себе посоветоваться во время одного из своих кратких наездов в Нью-Йорк. — Мы готовы уступить во всем, принять его условия, передать ему бразды правления. Но как его найти? Где он?
— Это уже в третий раз, — ответила она, перекрыв вы ход эмоциям и в голосе, и во взгляде, — Мне неизвестно, где он. Почему вы решили, что я знаю?
— Просто так, я всюду пытаюсь узнать… Спросил на всякий случай… Подумал, а может быть, вы подскажете, где и как искать.
— Я не знаю.
— Видите ли, мы даже на коротких волнах не можем объявить, что готовы сдаться. Могут услышать люди. Но если вы можете как-то связаться с ним, дайте ему знать, что мы готовы уступить во всем, поставить крест на нашей политике и делать все, как он скажет…
— Повторяю, я не знаю.
— Если бы он согласился на встречу, простую встречу, которая его ни к чему не обязывает… Ведь это возможно, не так ли? Мы готовы отдать в его руки всю экономику, пусть только скажет, где, когда, как. Если бы он подал нам знак, как-то дал понять… если бы дал понять… если бы откликнулся… Почему он не отвечает?
— Вы слышали, что он сказал.
— Но что нам делать? Не можем же мы просто бросить все и оставить страну вообще без правительства. Меня в дрожь бросает от одной мысли об этом. Учитывая, какие социальные слои и силы сейчас распоясались… Вы же понимаете, мисс Таггарт, я могу как-то сдерживать их, а иначе начали бы убивать и грабить средь бела дня. Не понимаю, что вселилось в людей, но в них, кажется, не осталось ничего человеческого. В такое время мы не можем уйти. Мы не можем ни уйти, ни управлять страной. Что нам делать, мисс Таггарт?
