негромко пел сержант высоким тенором. И неопределенная усмешка играла на его рябом лице, таилась в пьяных глазах.
...Удалы-их гребцовСо-о-о-рок два сидят...
Уланов едва не потребовал прекратить пение: здесь, по соседству со страданием и смертью, оно показалось ему кощунственным. Но он видел, что певца слушали с наслаждением и благодарностью.
Лучше в Во-олге мне бытьУ-утопленно-ому... —
протяжно выводил сержант печальную жалобу молодого гребца, потерявшего свою возлюбленную. И Николай закрыл на минуту глаза — так сильна была охватившая его, помимо воли, грусть о самом себе. Как будто все беды, постигшие его, все страхи, вся тоска недавних дней нашли наконец свое выражение. И даже одиночество Николая изливалось в этой безутешной исповеди:
...чем на свете мне жи-итьРа-азлуче-онному...
Так кончилась песня. Сержант увел ее очень высоко, и на утончившемся звуке она отлетела. Николай поднял голову; дверь, напротив которой он сидел, отворилась, и на стекле блеснуло оранжевое отражение пламени. Из класса вышла девушка, остановилась, провела рукой по щеке. Овальное лицо ее с утиным носиком, освещенное снизу, порозовело, и от ресниц протянулись к бровям стрельчатые тени. Уланов поспешно поднялся, держась рукой за стену. Это появление было похоже на чудо, сотворенное песней, только что отзвучавшей.
— Здравствуйте! — закричал Николай, шагнув навстречу видению в белом халате. — Вы здесь?
— А-а... — протянула Маша. — И ты тут? — Она недовольно смотрела на него.
— И я, — ответил Николай радостно.
— Тебя куда ранило? — быстро спросила Маша.
— Да вот... — начал он и замялся, так как снова должен был говорить о своей злополучной ноге.
— Ладно... Потом подойду к тебе, — сказала Маша и пошла, почти побежала по коридору.
Николай с просветлевшим лицом смотрел вслед. Он был так взволнован встречей, что не заметил ни нетерпения девушки, ни ее суровости.
— Знакомую нашел? — спросил сержант, смеясь темными глазами.
— Да... Такой случай, — счастливо ответил Уланов.
— Понятно, — сказал сержант. И юноша с удовольствием услышал в его голосе намек на отношения более тесные, нежели простое знакомство.
Так или почти так, казалось Николаю, оно и было, хотя он мало вспоминал Машу последнее время. Но он предоставил уже девушке столь значительную роль в своем будущем, что теперь почувствовал в ней действительно близкого человека. Лишь вспоминая о несчастии со своей ногой, он несколько огорчался, не зная, как отнесется к случившемуся Маша.
Она скоро вернулась, но не одна, а с врачом — молодым, плотным, широкогрудым, в запятнанном кровью халате, в белой шапочке. Оба торопились, и девушка даже не взглянула на Уланова, проходя в класс. Удивившись, он заглянул туда через дверь. Рыжова и доктор стояли в дальнем углу комнаты, заставленной носилками, на которых покоились раненые. Хирург что-то говорил, затем присел на корточки, и девушка наклонилась над ним. Вдруг она закрыла рот рукой, будто удерживая крик. В палате было светло, и Уланов только теперь заметил, как бледна Маша. Он вытягивал шею, чтобы разглядеть человека, лежавшего в углу, но это ему не удалось. Врач, выпрямившись, достал папиросу и, разминая ее в пальцах, пошел к выходу. Николай отпрянул от двери, она распахнулась, и хирург, обернувшись назад, громко сказал:
— Приготовьте его... быстро!
Он направился с папиросой к печке, и кто-то подал ему на щепке уголек.
— Самая страда у вас теперь, товарищ военврач, — предупредительно проговорил рябой сержант.
— М-гу, — промычал хирург, прикуривая.
Маша опять выбежала из класса и вновь через минуту появилась в сопровождении другой сестры — полной белокурой девушки. Уланов подался было к Рыжовой, чтобы заговорить, но она не задержалась. Только спутница ее, недоумевая, посмотрела на Николая. Вскоре его самого повели к врачу, и он не видел, как выносили из палаты раненого.
С каждым часом в медсанбате становилось все больше людей. Ливни размыли дороги, и эвакуация раненых в тыл происходила очень медленно. Между тем с боевых участков прибывали новые санитарные обозы, подходили нестройные группы солдат. Когда Николай вернулся, его место у печки было занято, и, потоптавшись, он прислонился к стене.
— Ну, как у тебя? — спросил сержант.
— В госпиталь посылают, — хмуро ответил Николай, уклоняясь от подробностей. Хотя он и не ощущал теперь особенной боли, врач, подозревавший трещину в кости, направлял его дальше на исследование.
— Попутчиками будем, — сказал сержант. Он был занят неожиданным делом: мастерил куклу из пучка соломы и обрывков марли. Девочки, все еще сидевшие у его ног, искоса следили за ее быстрым рождением. У куклы было уже длинное узкое туловище, на котором сидела забинтованная голова; прямые руки человечка простирались в сторону.
— Да что у тебя такое? — спросил сержант.
— Нога вот... — ответил Николай сердито.
— Осколок, пуля? — поинтересовался светлоусый солдат.
— Нет, поскользнулся...
— Бывает... Перед наступлением обычно, — неопределенно сказал сержант.
Дрова в печке прогорели. Дымные тени густо бежали по тлеющим углям, и казалось — угли шевелятся, меняясь в оттенках. Легкие синие огоньки газа порхали над их живой светящейся россыпью.
Сержант, порывшись щепкой, достал уголек и нарисовал на марле глаза-точечки, нос и рот; подумав, добавил высокие изогнутые брови, отчего лицо куклы приняло удивленное выражение. Явившись в мир и увидев своего создателя, она как будто изумилась раз и навсегда.
— Как звать ее будем? — серьезно спросил сержант, вручая куклу младшей девочке. Та обменялась с сестрой взглядом, полным снисхождения к странным забавам взрослых людей.
— Наташкой или Анютой? Тоже хорошее имя.
— Ну-к что ж, — сказала старшая безразлично. «Можно и Анютой, если вы хотите этого...» — было написано на ее лице.
Подержав куклу в руках, видимо, для того лишь, чтобы не обидеть доброго человека, девочка в ватнике посадила ее на пол.
Из глубины коридора приблизились носилки, за ними шла Маша. Опередив санитаров, она пробежала мимо Уланова, коснувшись его халатом, и открыла дверь в класс. Носилки свернули туда, и Николай узнал своего комбата. Голова Горбунова безвольно покачнулась на съехавшей подушке, и Уланов вскрикнул, испугавшись, что раненый упадет. Почему-то сильнее всего Николая поразило то, что старший лейтенант оброс светлой бородой; нитка от бинта, зацепившись за волосы, лежала на его стиснутых губах.
Маша пропустила носилки в класс, вошла сама, и дверь за ней захлопнулась.
— Когда нас отправят, не слыхал? — спросил у Николая боец с перевязанным лицом. И Николай недоуменно посмотрел на него, не поняв вопроса.
— Еще насидимся здесь, — проговорил сержант.
— Не дорога, а наказание, — хрипло сказала старшая девочка. — Ни проехать, ни пройти...
— Машины буксуют, — добавила вторая, подняв на сержанта голубые, невозмутимые глаза.
Полная рослая девушка показалась в дверях палаты, и сержант окликнул ее:
— Сестрица, помогли чего старшему лейтенанту?
Голикова тщательно притворила за собой двери.
— Ох, товарищи, такая беда! — ответила она довольно спокойно.
— Помирает? — спросил светлоусый солдат.
— Не стали оперировать, — пояснила Клава, — посмотрели только и сказали, чтоб назад несли. — Она покачала сверху вниз головой, как бы прощалась уже с Горбуновым.
«Комбат умирает!.. — ужаснулся Уланов. — Как это случилось? И что с моим батальоном?» — впервые, кажется, подумал он так — безотносительно к своей личной судьбе. Но, оказывается, он до сих пор был озабочен преимущественно своим участием в войне — на остальное у него как-то не оставалось времени. И это открытие ошеломило Николая.
— ...Душевно жалко, — услышал он низкий густой голос большелобого солдата. — Я с ним из-под самой Каширы шел...
— Я с ним с границы иду, — проговорил сержант.
— Поторопились мы малость, — сказал солдат. — Без полной подготовки наступать начали. Вот и насовали нам.
— Начальству виднее, — заметил сержант. Было неясно— согласен ли он с таким положением вещей или не одобряет его.
«Они правы», — волнуясь, думал Николай. Еще вчера он горячо опровергал подобные высказывания, сейчас он чувствовал себя не вправе спорить с ними. Мало того: все впечатления последних часов — санитарные обозы, обилие раненых, агония комбата, казавшегося таким несокрушимым, — говорили о чьей-то ошибке.
«Что, если и моя вина здесь есть?» — спрашивал себя Николай. «Опоздал, брат», — вспомнился ему скрипучий голос командира полка, и Николай внутренне сжался, испугавшись разоблачения. Может быть, он, Уланов, в самом деле слишком долго добирался до КП, чтобы передать просьбу комбата, ставшую в конце концов ненужной. Но мысль об ответственности за общую неудачу — а в ней он уже не сомневался — была такой страшной, что Николай тотчас же попытался ее отогнать.
