За дверью раздались голоса, потом кто-то пробежал по коридору. Маша ничего не слышала. Она ощущала на руке горячую ладонь Горбунова; ей было смутно и немного страшно...
Прошла минута, не больше, и как будто не стало комнаты, где она сидела, расширившейся до невидимых пределов. Желтый кружок света от лампы быстро расплылся, замерцал стакан воды на столе, шприц загорелся, как звезда в облаке ваты. Сияние, наполнявшее воздух, становилось все ярче, и бесчисленные теплые лучи потянулись к девушке, растопляя ее нежность.
«Я пропала, — мелькнуло в голове Маши. — Пропала навсегда!» — подумала она с радостью и облегчением от невозможности что-либо изменить.
— Вы сердитесь? — словно издалека прозвучал голос Горбунова.
— Что? — не поняла она.
— Сердитесь на меня?
— Нет, — сказала Маша. «Что он говорит?» — удивилась она и нахмурилась.
— Я вижу, что сердитесь, — сказал Горбунов.
Маша покачала головой и рассеянно улыбнулась...
Потом тихонько высвободила свои пальцы...
Внезапно Горбунов почувствовал резкую боль. Он замолчал, прислушиваясь, но не смог сразу определить, где именно она родилась. Что-то, пока неизвестное, происходило в его теле, уже как будто не принадлежавшем ему. И сознание полной зависимости от того, что, помимо его воли, сейчас совершалось в нем, встревожило Горбунова. Он посмотрел на свои руки, еще раз удостоверившись таким образом в их существовании. Затем пошевелил ступнями и, хотя боль усилилась от движения, испытал ни с чем не сравнимое ощущение — ноги его были целы.
— Вот... придется поваляться... немного, — проговорил Горбунов. Он хотел узнать, куда и как его ранило, но не решался прямо спросить об этом.
— Ничего, — сказала Маша, — ничего опасного. — Замечание Горбунова вернуло ее к действительности, но теперь она не сомневалась в том, что все обойдется благополучно. Как и многие очень молодые люди, Маша, вопреки очевидности, не могла поверить в возможность этого бессмысленного несчастья. Оно казалось невозможным просто потому, что было бы сейчас несправедливым.
— Нас сразу... не возьмешь, — сказал старший лейтенант, глядя на девушку испытующими глазами.
— Это точно, — ласково подтвердила она и встала на колени, чтобы поправить подушку.
— Придется... недельку-другую полежать, — проговорил Горбунов. Лицо Маши, наклоненное над ним, было совсем близко, но глаза ее смотрели мимо.
— Может, и больше, — сказала девушка, — там видно будет...
— Ну месяц... — Горбунов ловил взглядом выражение глаз Маши, возившейся теперь со сползшим на сторону одеялом.
— Трудно сказать... Может, побольше месяца, — ответила она.
— Побольше не годится, — проговорил старший лейтенант.
Он осторожно сунул руку под одеяло и нащупал на груди край перевязки.
— Вот вы какой, — нараспев сказала Маша. — Обратно торопитесь... — Она с признательностью посмотрела на Горбунова.
«Сюда, значит... — содрогаясь, подумал он. — Плохо... Сейчас упаду...» — припомнилась Горбунову его последняя мысль в бою. И заключительная картина атаки — голубое, словно эмалевое, пространство, залитое водой, бойцы в мокрых, сверкающих касках, огонь немецких пулеметов — как будто осветилась в его памяти.
— Маша... Не слышали... как мой батальон? — спросил он обеспокоенно.
— Не слышала... В порядке, наверно, — заметила девушка.
— Нет, — сказал Горбунов.
— Как — нет?
Старший лейтенант отрицательно качнул головой. Он вспомнил уже все: солдат, залегших в грязи, и свою напрасную попытку поднять их...
«Вот все и кончилось...» — подумал Горбунов, адресуясь мысленно к тем, кто послал его в эту атаку. Он ощутил вдруг странное удовлетворение, как будто несчастье, постигшее лично его, было чем-то закономерным. Но оно естественно, казалось, увенчивало его недавние бесплодные усилия. Самая рана его становилась как бы упреком, который он не мог высказать, пока был в строю.
— Перевязали меня? — спросил он.
— Перевязали... Теперь только лежите... Командую здесь я, — пошутила Маша.
— Слушаю, — сказал Горбунов и раздвинул губы, силясь улыбнуться. Боль, охватившая его грудь и левое плечо, все время усиливалась.
— Лукина... комиссара моего не привозили? — спросил старший лейтенант.
— Нет... Не знаю, — ответила девушка. Она думала о том, что завтра-послезавтра Горбунова эвакуируют, и теперь уже ей надо ждать, пока он выздоровеет. Мысль, что лечение может и не понадобиться, не приходила Маше больше в голову. Радостное, полное надежды чувство, родившееся у нее, казалось, даровало Горбунову долгую жизнь — для чего иначе оно возникло?..
— Воды мне... Можно? — попросил Горбунов. Пальцы его под одеялом мяли простыню. Давящая боль в груди была уже невыносимой.
Маша приподняла голову раненого и осторожно поднесла стакан. Горбунов сделал глоток, зубы его застучали по стеклу, и он отвернулся.
— Ослаб я... все-таки... — выговорил он.
— Ничего... Теперь отдыхайте, — тонким голосом произнесла Маша.
— Отосплюсь... по крайней мере, — сказал Горбунов, снова пытаясь улыбнуться. Но все мышцы его были страшно напряжены, и он лишь слабо оскалился.
«Что это? Почему?» — спрашивал себя Горбунов. Он сцепил под одеялом руки и крепко стискивал, чтобы не кричать.
«Долго я этого не выдержу», — испугался он и взглянул на Машу, боясь, что она догадается о его страданиях. «Что это? Что?» — вопрошал он, недоумевая перед жестокой изобретательностью неудач, не устававших преследовать его. Казалось, он только для того и видел сейчас эту девушку, чтобы с особенной силой испытать печаль своего положения. Его отчаяние было таким сокрушительным, что он попытался поторговаться с судьбой.
«Пусть болит завтра, пусть болит долго, если так надо, — подумал он, — лишь бы сейчас меня отпустила эта боль». Он знал, что его могут усыпить и тогда прекратятся мучения, но его страшило расставание с Машей.
— Ну... как вы жили... в Москве? — спросил он.
— Никого, понимаете, не застала дома, — ответила девушка.
— По-че-му? — раздельно проговорил Горбунов.
— Мать с отцом уехали на Урал... Сестра с племянницей — в деревню. Так и не повидала их, — пожаловалась Маша.
Она сидела боком к лампе; свет золотил щеку девушки, маленькое ухо, открытую шею. Глаза Маши мягко светились в тени, покрывавшей большую часть лица. И Горбунов любовался ею жадно, торопливо, потому что страдания его были ужасны.
— Скучали, наверно? — медленно сказал он.
— Нет, скучать не пришлось. Как только приехала, соседи сбежались. Ахают, задают вопросы... Прямо хоть митинг открывай. Потом в райкоме была. Приняли там замечательно.
Горбунов уже плохо понимал Машу, — он был поглощен неравной борьбой.
«Ты так со мной, так, — словно говорил он своей боли, — хорошо же... А я не поддамся, я вот так...» Он не мог кричать в присутствии Маши, но его боль требовала крика, словно мольбы о пощаде. И Горбунов опять дрался со всем мужеством, на какое был способен. Силы его, однако, слабели в этом поединке.
— Вам больно? — спросила девушка, внимательно глядя на него.
— Нет, — ответил Горбунов.
«Маша!..» — мысленно произнес он, и лицо его смягчилось. В эту минуту он прощался с девушкой, как бы отказываясь от нее.
Рыжова встала, подошла к столу и что-то делала там.
Она закрыла собой лампу, но тонкая полоска света очерчивала ее лицо, узел косынки, покатое плечико. Через несколько минут она вернулась к носилкам.
— Не спите еще? — спросила девушка, улыбаясь.
Горбунов громко скрипнул зубами.
— Водки... Можно мне?.. — сказал он.
— Вам больно? — прошептала Маша.
— Нет...
Пылающее лицо Горбунова было багровым, и только сухие губы побелели, обесцветились. Глаза его стали как будто слепыми.
— Что же вы?.. — вымолвила девушка и, не закончив, быстро пошла к столу.
Горбунов ухватился за брусья носилок. Крик раздирал его грудь, бился в горле, но не разжал стиснутых челюстей.
Когда Маша со шприцем в руках вернулась, старший лейтенант снова был без сознания.
8
К концу первого дня наступления атаки, предпринятые Рябининым, были почти повсеместно отбиты. Полковник Богданов дважды в течение дня просил разрешения поддержать частью главных сил батальоны, начавшие неравный бой, но командарм не тронул резервов. В то же время он требовал непрерывного повторения наступательных усилий, поднимая все те же обескровленные подразделения.
Еще не начинало светать, когда Рябинин выехал на КП Богданова. Атака на основном направлении была намечена на два часа дня — время, неожиданное для противника, — но командарм хотел лишний раз проверить, как подготовились войска для решающего удара.
