карман. — Что делать, господа?
— На то и расчет… — хмуро бросил Влас. — Унести не унесем, а себя подставим. Опять же, товарищи, то ись господа хорошие, они тоже не дураки, Абраши эти, они ить нас наскрозь чуют: все равно-де таскать им не перетаскать, удавятся, Иванушки-дурачки, а мы их тугое и на дыбу уздернем! Вот ихние мысли, марксицкие…
— Не мели… — Бабин снова закурил. — Абраши не Абраши — ты сам ваньку не сваляй, вот в чем тут дело, и евреев ты сюда не примешивай, пупок от злости развяжется, а нам теперь надобно все это в сохранности до Белграда дотащить.
Дебольцов начал забрасывать яму, Мирон Евлампиевич отошел в сторонку и зажурчал.
— Они следы найдут, ить мы не скроем свою работу? — донесся его голос. — Хоть плюнь на все…
— Не надобно плевать, — вмешался Дебольцов. — На рациональном… Я хочу сказать — на продуманном уровне мы ничего не сделаем. Если будем рассчитывать на активный интерес Чека — сгорим без остатка. Как ни странно, Петр Иванович, я предлагаю действовать вопреки обоснованным предположениям.
— Как?
— Грузим на две телеги и боковыми или обходными дорогами двигаемся к следующей станции. Там все сдаем в багаж. Только предварительно следует золотишко под что-нибудь этакое упаковать… Ну — автомобильный мотор. По весу подойдет.
— Откуда здесь автомобильный мотор… — Бабин махнул рукой, предложение показалось ему дурацким.
— Это все равно, — настаивал Дебольцов. — Смените пластинку, Петр Иванович, иначе пропадем.
— Черт с вами… — вяло согласился Бабин. — Ищите лошадей, мужики.
— И другое учтите, Петр Иванович. Тащить обоз до границы — это все равно не получилось бы. И слава Богу, что вся троица останется в родных местах. Здесь они нам бо́льшую службу сослужат.
С этим доводом согласились все. Тем более что следы раскопок у избушки надобно было спрятать основательно и не торопясь. По всему видно было, что у Мирона и Власа гора с плеч свалилась. Сидели у тлеющих углей, молчали, каждый думал о своем.
Влас — о том, что ценного зверя в тайге еще много, но заготовители дерут налог, желают взяток, а купить хорошее ружье теперь дорого, и припас дорог, а советская власть требует только крика и одобрения всякой дряни, народ после войны стал трусливым и вовсе испохабился. И если в канун всего этого говна мечтал найти себе добрую грудастую бабенку, наплодить наследников и девок для поддержания жизненной распространенности в лесах, то теперь странно угасли всякие желания и крепло убеждение, что как бы ни старались хорошие люди у костра — правильная людская жизнь ни за что не вернется, никогда не возвысится до прежнего веселья, радости прежней, а будет только хуже и хуже. А все равно — помогать господам надобно, потому что они, господа, все же прищелкивают помаленьку слишком разгулявшихся товарищей…
А Мирон размышлял совсем о другом: где доски взять, какую дрянь найти, железку какую, чтобы не опростоволоситься и не лечь в землю вслед за многими и многими. Не сочувствовал он, исконный мужик на железной дороге, мельтешащим, разговорным правителям, хлынувшим на беззащитный край после крушения единственно понятной и — независимо от всех пороков — приемлемой империи; тогда было дано жить, теперь же власть, именовавшая себя рабочей и крестьянской, на самом деле, как давно уже догадывался, принадлежала кучке бородатых, в очках, инородцев и их подпевал, ничего не смыслящих в русском человеке, замкнувшихся в своем узком кругу, отгородившихся от всех на земле пулеметами, и, чтобы защитить себя и свою ненависть, страх свой к народу, — требовала от этого народа только одного: чтобы он поскорее издох в муках…
А Дебольцов беспокоился — как там Наденька, волнуется, поди, нервничает, и охватывало отчаяние, потому что понимал — отчетливо и страшно, — что лимит пребывания в сей юдоли печали исчерпан и вот-вот закончится. Что толкнуло, зачем полез в капкан, ведь жил в Харбине — пусть и плохо, но надежно, и незачем было приключений искать. «А долг? — вдруг всплыло забытое слово. — Долг… Какой долг, перед кем… Государя давно нет, присяга разрешилась сама собой. Александр Васильевич тогда верно сказал: России больше нет… Но он добровольно взял на себя, за всех взял и потому обязан был умереть, я же кому должен? А Надя? Мужики эти? Бабин — вон сидит, уставился в землю, ищет решения, а его и нет…»
Бабин и в самом деле пытался найти ход, трюк какой-нибудь придумать, чтобы спасти дело, довести его до конца. В мыслях своих он бродил где-то совсем рядом с Дебольцовым: влезли в капкан. Он еще не захлопнулся, не изуродовал, но какое время отпущено, сколько осталось?
— Просто так мы по железной дороге не пройдем, — сказал твердо. — Проверяют все время, вы, Алексей Александрович, предлагаете на их глупость понадеяться, а если не пофартит? Всех к стенке? Дураки мы будем, если не найдем решения. Мужики, мотора нам не надобно. А вот три винтовки, одежду, снаряжение — это хорошо бы.
Мирон удивленно пожал плечами:
— С той войны у многих осталось, эслив поискать. Зачем?
— А звездочки на фуражки? — Дебольцов разгадал бабинский замысел.
— Найдем, — кивнул Мирон. — От красных тоже многие возвернулись.
— Тогда так. — Бабин смотрел весело. — Если все найдем — мы есть опергруппа ОГПУ под моим руководством. Полковник, его супруга и ящик с золотом — как бы арестованы. Вот основание, — протянул документ Дятлова.
Дебольцов прочитал, отдал Мирону и Власу, те ахнули: «Откуда?»
— Хороший человек подарил, — хмыкнул Бабин. — Вперед, заре навстречу, товарищи…
* * *
К раннему утру Мирон и Влас собрали все необходимое, Пелагея одолжила лошадь с телегой и взялась проводить до следующей станции. Переодеться решили только на подъезде к Тулуну, здесь останавливались все поезда. Тащились долго — только часам к шести услышали шум станции и одинокий гудок паровоза. Переоделись: мужики в форме, с винтовками, смотрелись даже занятно: выбритые лица, подтянутые, комар носа не подточит. Бабин — в помятом, но добротном костюме, шляпе и чистой рубашке с галстуком — напоминал не то дипкурьера, не то проверяющего аж из самой
