вас, Анна Петровна, расстреляют.
— Все мы когда-нибудь умрем…
— Верно. Мы уйдем через час, Анна Петровна, и только поэтому я позволю себе задать вам вопрос, который до сих пор не задавал: Борис Сергеевич Овсянников, супруг ваш, он ведь довольно часто бывал в Петербурге, вы помните такое обстоятельство?
— Да. Особенно в девятьсот девятом и десятом. Почему — не знаю, не вникала.
— Мы были знакомы с Борисом Сергеевичем, встречались два раза. У него была особенность…
— Присюсюкивал — это вы хотите сказать? Вы что же — подозреваете меня?
— Анна Петровна, береженого, как говорится… У вас, может быть, семейные фотографии сохранились?
— Уничтожила после развода… Впрочем… — подошла к секретеру, выдвинула ящик. — Вот, не угодно ли… — протянула визитку с золотым обрезом. Бабин взял и молча передал Дебольцову. На фотографии был запечатлен мужчина средних лет в парадной жандармской форме, с эполетами подполковника. Лихо закрученные усы, маленькие, глубоко посаженные глаза, выпирающий подбородок.
— Это подполковник Овсянников, — кивнул Бабин, — но вас, Анна Петровна, рядом нет?
— Это все, что я смогла сделать для вас, — несколько загадочно произнесла Анна Петровна. — Надежда, мы больше никогда не увидимся, и, знаешь, глядя на тебя, да и на вас, господа, я невольно вспомнила вещие строки: «Захватило вас трудное время не готовыми к трудной борьбе…» Все в руках Господних, прощайте…
Поезд с Брянского вокзала уходил через четыре часа, вышли на Большую Никитскую, ящик с золотом, упакованный в холстину, был настолько тяжел, что Дебольцов и Бабин останавливались отдыхать каждую минуту. Грустная это была картина — Большая Никитская летом 1925 года… Прохожие, вроде бы объединенные тротуарами, в замкнутом пространстве среди давящих справа и слева стен, шли тем не менее совершенно отдельно друг от друга, и сразу можно было отличить бывшего банковского служащего или барыньку от совработницы, партейца или красного совслужа. И дело тут было совсем не в одежде или обуви — хотя и здесь имелись различия — в голове того или иного индивида заключалось дело. Совдеповские шли гордо, высоко подняв голову, лица взбудоражены грядущей мировой революцией или квартирными склоками во имя светлого будущего, прежние же, бывшие, — вяло, голова вниз, плечи покатые и на душе орава скребущих кошек: человек ощущает приближающуюся гибель, как животное незадолго до землетрясения. «Грустная картина… — заметил Бабин, высматривая извозчика. — Оглоушен народец-то, вовек не выправится». — «Выправится… — грустно возразила Надя. — Человек ко всему привыкает. Привыкнет и к вечно длящемуся партсобранию. Я помню…» Наконец подъехал смазанного вида извозчик, помог погрузиться, экипаж сразу осел со скрипом. «Да что тут у вас, граждане, золото, что ли?» — изумился служащий общественного транспорта, «Золото, золото, — отозвался Дебольцов, усаживаясь, — нам к Брянскому, поторапливайся». — «Только сначала к Большому Вознесению подъедем, — приказал Бабин. — Свечку к доброму пути поставим». — «Далеко ли едете?» — «С глаз долой, из сердца вон», — объяснил Бабин, тут возчик протянул с такой горечью и обидой, что все переглянулись виновато. «Счастливенькие-е…» — взвыл дурным голосом. «Кто знает…» — вздохнул Бабин. Остановились на Малой Никитской, Бабин ушел и отсутствовал минут тридцать. «Говорят, здесь Пушкин венчался…» — безразлично произнес Дебольцов. «Он любил ее? — В глазах Нади был тяжкий вопрос. — Он ведь ей только одно стихотворение посвятил. Может быть любовь бывает обыкновенная — о ней стихов не пишут. И настоящая — таких стихов он много написал». — «Настоящая и — много? — удивился Дебольцов. — Это странно…» — «А у нас с тобой какая была?» — «Была? Ты хочешь сказать: есть?» — «Что хотела — то сказала…» — Непонятные слова, но попросить объяснений Дебольцов не успел — возвратился Бабин. Улыбался весело, потирал ладошки: «Ну, господа хорошие, есть разговор. О свечке… — покосился на извозчика. — Мы здесь, на тротуарчике. Так, чтобы ты не слышал». Когда Надя и Алексей подошли вплотную, посмотрел Наде в глаза бездонным взглядом: «Ваша тетушка — урожденная Руднева Анна Петровна, если я правильно понял при знакомстве?» — «Да… Что случилось, Петр Иванович?» — «Пока ничего. Только вот такой занятный фактик: тысяча девятьсот пятого года — революция, заметьте, Пресню солдатики полковника Мина громят, — января, десятого дня, — и опять-таки заметьте, только-только трупы убрать успели, — сочетается законным браком, венчается то есть, раб Божий Борис рабе Божией Анне, и мы с вами можем вроде бы спать спокойно… — выдержал паузу и с торжеством (или отчаянием — кто знает?) закончил: — Ан, нет, дорогие вы мои. Анна Ивановна Барсукова, дворянка Московской губернии, девица — не есть урожденная Руднева Анна! То-то и оно! Белыми нитками все шито, наскорях, полагали, что за недостатком времени и страхом мы в эту кашу-то и влипнем!»
— Наблюдения за нами нет, — угрюмо сказал Дебольцов.
— Естественно, — отозвался Бабин. — Куда мы денемся, полковник?
— Но… господа… — помертвевшими губами проговорила Надя. — Может быть, тетя… Моя, настоящая — наплела, а?
— Конечно, наплела, — кивнул Бабин. — И визы нам предоставила тоже, наплетя кому не то…
— Я не знаю, что делать… — Дебольцов сел на край тротуара. — Вам, ротмистр, подобная изощренность и присниться не могла, вы уж согласитесь.
— Да, влипли… — Бабин достал папироску, но раздавил и выбросил. — Я тоже не знаю, что делать…
Все дальнейшее произошло в считаные секунды: подъехали и, резко завизжав тормозами, остановились три больших автомобиля, высыпали люди в кожаных куртках, с маузерами, «Руки назад!», наручники защелкнулись молниеносно, усадили, повезли, через мгновение стало ясно — куда: Лубянка.
Но — нет, здание ОГПУ осталось позади, выехали на Садово-Спасскую, потом на Басманную, вот и домики Лефортова мелькнули, и ограда Введенского кладбища, наконец автомобили пронеслись через пустырь и въехали в распахнувшиеся ворота мрачного двухэтажного особняка за высокой кирпичной стеной, на воротах Надя успела прочитать вывеску «Больница». Команда: «Выходи! Руки назад!» — их было много, высыпали, как тараканы черные, все на одно лицо. «Сюда!» — сквозь створки по лестнице, на второй этаж: «Лицом к стене!», еще одна дверь хлопнула, глухо донесся голос: «Они здесь». И еще один голос, высокий, женский: «Мужчин — в камеры, Рудневу сюда!» И стало понятно, что не случайно, не ошибка, конец. «Прощайте…» — успела шепнуть. «Не оборачиваться!» — крик истеричный, злобный, впихнули в комнату. Светло, электрическая лампа без абажура под потолком, окна забраны черной бумагой, решетки изнутри.
