10 сентября. Четверг. В 10½ пришел Солженицын. Моложавый. Отказался от кофею, попросил чаю. Мы расцеловались. Рассказывает по секрету о своем новом романе{1}: Твардовский от него прямо с ума сошел. В восторге. Но Дементьев и Закс растерялись. Положили в сейф. Посоветовали автору говорить всем, что роман еще не кончен. А он кончен совсем. 35 печатных листов. Три дня (сплошь: двое с половиной суток) 49-го года. Тюрьма и допросы. Даже Сталин там изображен. Завтра он скажет Твардовскому, чтобы Твардовский дал прочитать роман мне.
Узнал, что я пишу о Зощенко. «Много читал его, но не люблю. Юмор кажется грубым».
Мы гуляли с ним под дождем по саду — взошли наверх, и вдруг ему стало худо. Лида уложила его в нижней комнате — дала ему валокордина…
7 декабря. Сейчас позвонила мне Ласкина из журнала «Москва». Моя статья о Зощенко ей понравилась — «вы научили нас читать Зощенко».
Ахматова в Италии — это фантастика. У нее
Нет косточки неломаной,Нет жилочки нетянутой, —
и вдруг в Италии, где ее коронуют{2}.
8 декабря. Приехала вчера Лида из Комарова. Рассказывает, что Лернер, дружинник, сыгравший такую гнусную роль в судьбе Бродского, выследил одного физика, к которому в гостиницу повадилась дама. Стоя на страже морали, Лернер запугал коридорного, и тот впустил Лернера в номер, где физик принимал свою даму. Лернер вошел в прихожую, а так как физик — атомщик, у него в прихожей сидели два охранника, которые и отколотили Лернера, потом вызвали директора гостиницы, и тот отобрал у Лернера все документы.
15, вторник. Мой «Зощенко» все еще читается в редакции «Москвы» — и загадочное молчание. Боюсь, что там найдут статью нежурнальной.
Был вчера благороднейший Елизар Мальцев. 1½ часа рассказывал о заседании в горкоме партии. Страшно взволнован, потрясен, рассказывал нервно, вскакивал, хихикал, вскрикивал «Я сказал Егорычеву, а он говорит… А Борщаговский… А Антокольский… А Слуцкий крикнул с места… А Щипачев схватился за сердце и упал… вызвали врача… а Сергей Сергеевич Смирнов… Прижали Егорычева…»
Я слушал и думал: при чем же здесь литература? Дело литераторов — не знать этих чиновников, забыть о их существовании — только тогда можно остаться наследниками Белинского, Тютчева, Герцена, Чехова. Почему между мною и Чеховым должен стоять запуганный и в то же время нагловатый чиновник! Я микроскопический, недостойный, но несомненный наследник Чеховых, Тургеневых, Куприна, Бунина, я целыми днями думаю о них, о своих законных предках, а не о каких-то невежественных, и и бездарных Егорычевых.
У Лиды очень хорошая статья — о герценовских «Былом и Думах»{3}.
18 декабря. О! о! о! Вчера была у меня Софа Краснова, редактор моего Собрания сочинений. Ее редактура заключается в панической боязни пропустить что-нибудь нецензурное и в исправлении моего слога. Исправление заключается в дурацких придирках: «здесь у вас два раза „потом“. Не сказать ли в одном случав „впоследствии“». Лучше бы пилили меня деревянной пилой.
Все хохочут над дураком — Лактионовым, который написал предисловие к роману «Тля». Т. к. в этом гнусном романе пресмыкательство перед Хрущевым, против него (и против романа) ополчилась даже сервильная пресса. Лактионов, желая оправдаться, публично заявил (письмом в редакцию «Лит. газеты»), что:
1. романа он не читал,
2. не читал и своего предисловия, так как это предисловие в порядке саморекламы сочинил сам автор «Тли».
То есть сам о себе заявил, что он шулер, причем думает, что здесь — оправдание{4}.
21 декабря. День Марии Борисовны. Гулял с Залыгиным, который живет в Новосибирске. Тамошние жители давно уже не выходят вечерами на улицу, так как недавно на улице появилась группа молодых, вполне советских юнцов, которая в один вечер убила ни с того ни с сего 12 человек. Просто эти веселые люди развлекались во время прогулки. Помахивая гирькой на веревке, они при встрече с возвращающимися из театра людьми говорили: вот этого и вот эту. Гирька взлетала в воздух, и на улице оставались два трупа, а молодые люди, взращенные советской действительностью, шли дальше и развлекались убийствами.
Одна сотрудница местной газеты написала об этом очень неполный, урезанный цензурой отчет — ее вызвали в горком: как вы смеете позорить наш город? ведь в других городах то же самое.
31 декабря. Написал письмо Косолапову о том, что я запрещаю выбрасывать из моей статьи имя Оксмана{5}. Но Штильманы, приехавшие ко мне с новогодним визитом, —
1965
1-го января 1965 года уже знают об этом, хотя никаких копий и не снимал. Погода чудесная.
14 января. Был в городе: хлопотал, чтобы «Москва» перенесла моего Зощенко из 5-го номера в 4-й.
Из «Москвы» — в «Правду». Николай Александрович Абалкин с серым лицом, облыселый, прочитал вслух при мне статейку о Васнецове и сказал: «хорошая статейка, талантливая и главное: нужная. Мы должны воспитывать (!) молодежь (!) в духе национальных и даже националистических идеалов. Потому что куда идет молодежь? Разнуздалась, никаких святынь» и т. д. Мне и в голову не приходило, что моя бедная статейка — узда для молодежи. Обещал напечатать. Впечатление от «Правды» мрачное, словно тюремное. Оттуда в Гослит.
Третьего дня я, больной (желудок, бессонница, сердце), несмотря на все уговаривания близких, поехал в Союз Писателей выступить на вечере, посвященном Зощенко. Первый вечер за двадцать лет. Хотя публики собралось очень много, ее загнали в Малый зал. Нигде, даже внутри Дома Литераторов, — ни одной афиши. Секретное нелегальное сборище. В программе: Вал. Катаев, Шкловский, Чуковский, Каверин, Ильинский. И Катаев, и Шкловский побоялись приехать, да и стыдно им: они оба, во время начальственного гонения на Зощенко, примкнули к улюлюкающим, были участниками травли… Очень сильный мороз, я приехал в валенках. Слушали мой доклад с увлечением, мне аплодировали, кричали спасибо.
Каверина доклад, блестяще написанный, мужественный, прозвучал негодованием к палачам, погубившим Зощенко. После нас Ильинский. Говорят, он великолепно прочитал два рассказа: «Елка» и еще какой-то.
18 января. Литераторы в восторге. В Ленинградском Сою в Писателей были перевыборы, и с грохотом провалили Прокофьева, который состряпал «дело Иосифа Бродского». В правление выбраны «бродскисты»:
Добрынина[122]
Долинина
Эткинд и др.
Такое крошечное и хрупкое торжество справедливости вызывает восхищение всего литературного мира.
21 января. Была у меня Раиса Орлова и рассказывала о выборах в правление Союза Писателей. Целый день тысячи писателей провели в духоте, в ерунде, воображая, что дело литературы изменится, если вместо А в правлении будет Б или В, при том непременном условии, что вся власть распоряжаться писателями останется в руках у тех людей, которые сгубили Бабеля и Зощенко, Маяковского, Ос. Мандельштама, Гумилева, Бенедикта Лившица, Тагер, Марину Цветаеву, Бруно Ясенского, Пастернака и сотни других.
30 марта. Приходят чистые листы моего первого тома. Я очень сержусь на себя, что включил туда банальный «Серебряный герб» и что не сократил «От двух до пяти». Есть разбухшие скучные страницы. Я стараюсь сжать книгу для издательства «Просвещение».
Итак, с 4-го апреля 1965 я здесь, в 93-м боксе Загородной больницы, то есть в раю.
Сегодня приедет ко мне Ясиновская — очень дельный и смышленый редактор «Библии». Я жалею, что согласился составить эту книгу. Нападут на меня за нее
и верующие
и неверующие.
Верующие — за то, что Священное Писание представлено здесь как ряд занимательных мифов.
Неверующие — за то, что я пропагандирую Библию.
6 апреля. В больнице. Провожая Клару, встретил Вл. Сем. Лебедева. Он уже два месяца здесь — завтра уезжает. Он пишет диссертацию: «Радио в период Отечественной войны». Но главное — воспоминания: о сталинской эпохе, о Хрущеве. Говорит, что в новом романе Солженицына есть много ошибок, касающихся сталинского бытового антуража. «Александр Исаевич просто не знал этого быта. Я берусь просмотреть роман и исправить».
12 апреля. Все время северный ветер и — весеннее солнце. Между тем надо держать корректуру «Современников», в которых мне теперь очень не нравятся Короленко, Луначарский и Репин. О Луначарском я всегда думал как о легковесном и талант-швом пошляке и если решил написать о нем, то лишь потому, что он по контрасту с теперешним министром культуры — был образованный человек. Репин — статейка о нем создалась тогда, когда было запрещено хвалить его, вскоре после его смерти. Теперь имя Репина стало знаменем реакции, и, следуя моде, надлежало бы воздержаться от похвал, но плевать на моду — все же я очень любил его, хотя и согласен с Вл. Набоковым, что его «Пушкин на экзамене» и «Дуэль Онегина с Ленским» — дрянные картинки{1}.
