30 апреля. Дождь.
Читаю набоковский 4-томник «Евгений Онегин». Нравится очень.
9 мая. Разговор с африканцем из Кении.
Он. Вы так чудесно говорите по-английски.
Я. О нет! Я только читаю по-английски.
Он (смотрит на меня с недоумением). Читаете английские книги?!
Я. Да, и очень люблю их.
Он. Любите английские книги? А мы их ненавидим, англичан.
Я. Шекспир, Бен Джонсон, Теккерей, Сэм Джонсон, Диккенс.
Он. Мы все равно ненавидим их всех. Мы ненавидим колониализм…
Я. Позвольте, вот, например, Байрон, Бернард Шоу, Уильям Моррис…
Он поморщился, словно от кислого.
И таких — миллионы. И все как один.
Упрощенчество страшное. Подлинно культурные люди окажутся вскоре в такой изоляции, что, напр., Герцен или Тютчев и всё, что они несут с собой, будет задушено массовой полукультурой. Новые шестидесятые годы, но еще круче, еще осатанелее. Для них даже «Pop literature»[123] слишком большая вершина. Две-три готовых мыслишки, и хватит на всю жизнь.
А человек симпатичный, с богатой жестикуляцией, с высоким лбом, с блестящими молодыми глазами.
27 мая. Звонила вчера Анна Ахматова. Я давал ей по телефону разные довольно глупые советы насчет ее предстоящего коронования. И между прочим рассказывал ей, какой чудесный человек сэр Исайа Берлин, какой он добрый, сердечный и т. д.
И вдруг Лида мимоходом сказала мне, что А.А. знает Берлина лучше, чем я, так как у нее в 40-х годах был роман с ним в Ленинграде (или в Москве), что многие ее стихи («Таинственной невстречи») посвящены ему, что он-то и есть инициатор ее коронования. А он очень влиятелен и, конечно, устроит ей помпезную встречу.
Какой у нее, однако, длинный донжуанский список. Есть о чем вспоминать по ночам.
10 июня. Держу корректуру 2-го тома. Отвратителен «Луначарский», «Собинов», «Сигнал».
11 июня. Чудесное утро — все в солнце, в сирени, в птичьем гомоне, — сижу на своем гениальном балконе, правлю корректуру II-го тома — и вдруг меня обожгло, как кипятком, — из статьи о Тынянове все же выбросили фамилию Оксмана. Будь они прокляты, бездарные душители русской культуры!
19 июня. Получил из Иерусалима письмо, полное ненависти к деспотизму раввината. Автор письма Рахиль Павловна Марголина прислала мне портрет пожилого Жаботинского, в котором уже нет ни одной черты того Альталены, которого я любил. Тот был легкомысленный, жизнелюбивый, веселый; черный чуб, смеющийся рот. А у этого на лице одно упрямство и тупость фанатика. Но, конечно, в историю вошел только этот Жаботинский. Марголина выслала мне его двухтомную биографию! Странная смесь у меня на письменном столе! Календарь из Японии, портрет Катеньки Андреевой из Кембриджа, стакан для перьев из США, аппарат для сшивания страниц — из Оксфорда, портрет Жаботинского из Иерусалима, статуэтка Дон Кихота из Испании, статуэтка Андерсена — из Дании.
4 июля. Получил из Иерусалима поразительную биографию Жаботинского — к сожалению, только второй том…{2} Книга бешено взволновала меня.
23 июля. В «Юности» моя статейка об Ахматовой. Моя статья о Зощенко в «Москве» проходит незамеченной{3}. Готовлю Уитмена.
Здесь в Доме творчества — Н.М.Чернышевская. Оказывался, она подруга по гимназии жены Зощенко. С ее помощью я составил еще одну бумагу о воскрешении Зощенко. Мы посылаем ее Суслову, с которым Чернышевская в добрых отношениях. К этому делу я привлек Каверина. У Каверина есть статья «Белые пятна» — о Зощенко, Заболоцком и других отверженцах{4}. Статью эту набирали для «Нового Мира» несколько раз. Теперь он обратился к Поликарпову. Тот сказал: пришлите мне жалобу на «Новый Мир». Это даст возможность «Новому Миру», оправдываясь, изложить все доводы за печатание вашей статьи… Вот каковы чиновничьи фиоритуры. Каверин так и сделал. Теперь он поехал в «Новый Мир» — помочь «Новому Миру» ответить на его жалобу.
15 августа. Я написал длиннейшее письмо в Иерусалим воспоминанье о Жаботинском{5}, который дважды был моей судьбой: 1) ввел меня в литературу и 2) устроил мою первую поездку в Англию.
Впервые в жизни слушаю радио и вижу, что «радио — опиум для народа». В стране с отчаянно плохой экономикой, с системой абсолютного рабства так вкусно подаются отдельные крошечные светлые явления, причем раритеты выдаются за общие факты — рабскими именуются все другие режимы, за исключением нашего.
С таким же правом можно сказать: газета — опиум для народа. Футбол — опиум для народа. А какие песни — всё бодряцкие — прикрывающие собою общее уныние. И персонажи — всёбодрячки — «вот, Ив. Пафнутьич, расскажи нам, как вы достигни в своем колхозе таких изумительных успехов…»
24 августа. Вчера в парке — у озера — блаженный день. Встретил… Вл. Сем. Лебедева и Цейтлина (из «Известий») стиль у них по-прежнему глумливый, иронический — и в то же время нежный. Лебедев говорит, что русская интеллигенции очень обижена, что Шолохову не дали Героя Труда!!! Я взвился: разве интеллигенция следит за чинами? за бляхами, которые прицепят тебе на грудь. Какая же это интеллигенция! и т. д.
Сентябрь 15. Дивная погода. Мне лучше. Главное событие «Театральная повесть» Булгакова — чудо. В 8-й книге «Нового Мира». Ослепительный талант. Есть гоголевские страницы.
Статейка моя о Пастернаке — напечатанная в «Юности» вызывает столько неожиданных похвал. От Сергея Боброва, от жены Бонди, от семьи Пастернака слышу необычные приветы по этому поводу. Была группа студентов — выразить благодарность.
21 сентября. Сейчас ушел от меня Солженицын — борода, щеки розовые, ростом как будто выше. Весь в смятении. Дело в том, что он имел глупость взять в «Новом Мире» свой незаконченный роман — в 3-х экземплярах, и повез этот роман в чемодане к приятелю. Приятель антропософ. Ночью нагрянули к нему архангелы. Искали якобы теософские книги; а потом: «Что что там у вас в чемодане? белье?» — и роман погиб{6}.
Враги клевещут на него: распространяют о нем слухи, будто он власовец, изменил родине, не был в боях, был в плену. Мечта его переехать в ученый городок Обнинск из Рязани, где жена его нашла место, но сейчас ее с этого места прогнали. Он бесприютен, растерян, ждет каких-то грозных событий — ждет, что его куда-то вызовут, готов даже к тюрьме.
28. В час дня приехал Солженицын с вещами и женой. Завтра утром он поселится у меня в Колиной комнате.
29 сентября, среда. Поселился у меня Солженицын. Из разговора выяснилось, что он глубоко поглощен своей темой и не слишком интересуется, напр., Пушкиным, Леонидом Андреевым, Квитко. Я читал ему любимые стихи. Ему они никак не понравились. Зато о лагере может говорить без конца.
Гулял с ним по лесу.
30 сентября. Поразительную поэму о русском наступлении на Германию прочитал А.И. — и поразительно прочитал. Словно я сам был в этом потоке озверелых людей. Читал он 50 минут. Стихийная вещь, — огромная мощь таланта.
Он написал поэму 15 лет назад. Буйный водопад слов — бешеный напор речи — вначале, — а кончается тихой идиллией: изнасилованием немецкой девушки.
2 октября. Вчера была милая Столярова, привезшая мне подарки от Вадима Андреева. Она оказалась секретарем Эренбурга. Солженицын хорошо знаком с ней — и мы провели отличный вечер (вчетвером: приехала Люшенька). Столярова сообщила, что Синявский признался, что он один из «Абрамов Терцов». Она видела в Париже старых эмигрантов: вымирающее племя — 30 инвалидов из богадельни — в том числе Г.Адамович, Одоевцева.
3 октября. Вчера разбирали с Люшей Чукоккалу, которую она знает гораздо лучше, чем я. Очень весело было работать вместе.
Солженицын вчера уехал в Москву. Может быть, приедет сегодня, а может быть, в четверг. Я ближе присмотрелся к нему. Его, в сущности, интересует только одна тема — та, что в «Случае на станции» и в «Иване Денисовиче». Все остальное для него как в тумане. Он не интересуется литературой как литературой, он видит в ней только средство протеста против вражьих сил. Вообще он целеустремлен и не глядит по сторонам.
4 октября. В 16.00 час. прибыл в Барвиху, привезя 14 страниц статьи о набоковском «Пушкине».
5 октября. Солдатовы сообщили мне потрясающую новость: Мария Игнатьевна Будберг зашла в какой-то магазин и сунула в свою сумку товару на десятки фунтов, а в кассу внесла лишь самую ничтожную сумму. «Очевидно, была пьяна», — говорит Руфина Борисовна. На суде она держалась развязно. Говорила: в тот день я украла кое-какие вещички еще и в другом магазине.
