– Джуба! – вскрикнула Танасе, бросаясь в ее объятия. Прошло немало времени, прежде чем она выговорила сквозь рыдания: – Матушка, знаешь ли ты, где Базо?
Джуба мягко отстранила девушку, заглядывая ей в лицо. Увидев невыразимое горе в глазах Джубы, Танасе в ужасе закричала:
– Нет! Он не умер!
– Пойдем, доченька, – прошептала Джуба и повела ее сквозь проход в каменной стене.
Вторую пещеру освещал горящий фитилек в плошке с маслом. В ноздри ударила кладбищенская вонь разложения и гниющей плоти. На носилках у дальней стены лежал обтянутый кожей скелет – от него исходил невыносимый запах смерти.
Танасе со страхом опустилась на колени возле носилок и подняла связку листьев с одной из вонючих ран.
– Он жив! – прошептала она. – Базо жив!
– Пока еще жив, – кивнула Джуба. – Ганданг и «кроты», которых не убили пули белых, принесли моего сына на щите. Они умоляли меня спасти Базо – но разве кто-то может его спасти?
– Он не умрет! – яростно заявила Танасе. – Я не позволю ему умереть!
Наклонившись над изможденным телом, она прижалась губами к лихорадочно горящей коже.
– Я не позволю тебе умереть! – прошептала Танасе.
На пустынных склонах Холмов Вождей не паслось ни единой коровы – все стада давно угнали подальше, чтобы спасти от захватчиков. В небе не кружили ни стервятники, ни вороны: «максимы» устроили птицам пышное пиршество в двадцати пяти милях к востоку от брода через Бембези.
В королевском краале Булавайо почти никого не осталось. На женской половине стояла тишина: ни детского плача, ни пения девушек, ни ворчания старух – все попрятались в волшебных холмах Матопо.
В бараках боевых отрядов тоже пусто: две тысячи погибли на Шангани, еще три – при Бембези, и не перечесть тех, кто уполз прочь, чтобы умереть, как звери, в пещерах и густых зарослях.
Выжившие рассеялись: одни ушли в холмы, к женщинам и детям, другие попрятались кто куда, растерянные и отчаявшиеся.
Из всех импи матабеле не пострадал только один – иньяти. Индуна Ганданг, единокровный брат короля, сумел противостоять безумию, заставившему остальных вождей бросить своих воинов в атаку на пулеметы. Теперь Ганданг во главе иньяти остановился в холмах к северу от королевского крааля в ожидании приказов короля.
Во всем Булавайо осталась лишь небольшая группа людей, двадцать шесть из них – белые, мужчины и женщины: торговцы, искатели концессий, находившиеся в краале, когда Джеймсон вышел из Айрон-Майн-Хилл. Здесь же были и Кодрингтоны: Клинтон, Робин и близнецы. Лобенгула приказал белым оставаться под его защитой, пока импи сражаются. Теперь он созвал всех гостей в загон для коз на прощальную аудиенцию.
Перед двумя новенькими кирпичными домиками, которые построили на месте огромной хижины, стояли четыре королевских фургона, запряженные быками. В них нашлось место немногочисленным приближенным Лобенгулы: двум из старших жен, четырем престарелым индунам, десятку рабов и слуг.
Сам Лобенгула сидел на козлах переднего фургона, нагруженного королевскими сокровищами: сотня больших слоновьих бивней, закупоренные горшки неотшлифованных алмазов, холщовые мешочки с трафаретными надписями «Стандард банк лтд», полные золота, выплаченного за четыре года Британской южно-африканской компанией в соответствии с условиями концессии, – четыре тысячи соверенов, меньше соверена за каждого погибшего воина.
Лобенгула посмотрел на собравшихся вокруг фургона белых. За несколько коротких недель – с тех пор, как бросил церемониальное копье на Холмах Вождей, – король превратился в старика. Горе и отчаяние прорезали глубокие морщины вокруг рта и близоруких слезящихся глаз. Волосы побелели, тело раздулось, потеряв форму.
– Белые люди, передайте вашей королеве, что Лобенгула сдержал слово: ни одному из вас не причинили вреда, – задыхаясь, выговорил он. – Дакетела и его солдаты будут здесь завтра. Если вы пойдете по дороге на восток, то встретитесь с ними еще до заката. – Лобенгула замолчал, переводя дух. – Идите. Мне больше нечего вам сказать.
Подавленные и странно пристыженные, они гуськом вышли из ворот козьего загона. Остались только Кодрингтоны.
Близнецы стояли по бокам Робин. В двадцать один год они были одного роста с матерью: ясные глаза, блестящие волосы здоровых молодых женщин – все трое выглядели сестрами. За их спинами ссутулился Клинтон Кодрингтон. Сгорбившийся, лысый, одетый в неброский костюм, позеленевший от времени, лоснящийся на обшлагах и локтях, – с виду он годился в отцы не только близнецам, но и Робин.
Король смотрел на них с горьким сожалением.
– Номуса, в последний раз ты радуешь мой взгляд, – сказал он.
– О король, мое сердце горит, когда я думаю о том, что случилось и какой совет я тебе дала.
Лобенгула поднял руку, призывая к молчанию:
– Не мучай себя, Номуса. Много лет ты была верным другом и сейчас поступила как друг. Ни ты, ни я не могли ничего изменить: пророчество исполнилось – исполнилось так же наверняка, как листья опадают с деревьев, когда приходят морозы.
Робин подбежала к фургону, Лобенгула склонился, принимая протянутую руку.
– Молись за меня своим трем богам, которые едины, Номуса.
– Бог услышит тебя, Лобенгула, ты хороший человек.
– Ни один человек не бывает во всем хорошим или во всем плохим, – вздохнул король. – Пора, Номуса. Дакетела с его солдатами скоро будет здесь. Передай ему слова Лобенгулы: «Я разбит, белые люди, мои отряды уничтожены. Позвольте мне уйти, не преследуйте меня; я больной старик, который хочет найти место, где можно оплакать мой народ, и спокойно умереть».
– Я передам, Лобенгула.
– Номуса, думаешь, они послушают?
Она не смогла посмотреть ему в глаза и опустила взгляд:
– Ты же знаешь, что нет.
– Бедный мой народ, – прошептал Лобенгула. – Номуса, позаботишься ли ты о моем бедном народе, когда я уйду?
– Клянусь тебе, о король, я останусь в Ками до самого дня моей смерти, посвятив жизнь твоему народу! – горячо заявила Робин.
Лобенгула улыбнулся, в его взгляде снова блеснули озорные искорки.
– Номуса, я даю тебе разрешение, в котором отказывал все эти годы. С сегодняшнего дня любой матабеле – мужчина, женщина или ребенок, пожелавшие этого, – может прийти к тебе, чтобы ты полила водой его голову и сделала над ним крест трех богов.
Робин молчала, не находя слов для ответа.
– Оставайся с миром, Номуса, – сказал Лобенгула, и его фургон медленно выкатился из ворот загона.
На вершине холма над королевским краалем Клинтон Кодрингтон натянул поводья, останавливая мула, и ощупью нашел руку Робин. Сидя в небольшой двухколесной повозке, они смотрели вслед королевским фургонам – облачко пыли, поднятой копытами быков, исчезало на северном горизонте, за травянистой равниной.
– Его никогда не оставят в покое, – тихо сказала Робин.
– За Лобенгулой они и охотятся, – согласился Клинтон. – Без него Джеймсон и Родс не смогут отпраздновать победу.
– Что с ним сделают? – грустно спросила Робин. – Если поймают…
– Наверняка сошлют, – ответил Клинтон. – Скорее всего, на остров Святой Елены, как Кечвайо.
– Бедняга, – прошептала Робин. – Он застрял между двумя эпохами: наполовину дикарь, наполовину цивилизованный человек; наполовину жестокий деспот, наполовину застенчивый и ранимый мечтатель. Бедный Лобенгула!
– Папа, да посмотри же! – воскликнула Вики, показывая на восток.
Над верхушками деревьев вдоль ухабистой дороги поднимался столб пыли. На равнину выехал отряд всадников, сверкая оружием и знаками различия.
– Солдаты, – прошептала Лиззи.
– Солдаты! – радостно повторила Вики. – Сотни солдат!
Взбудораженные близнецы восторженно обменялись понимающими взглядами.
Клинтон взялся за поводья, но Робин покрепче ухватила его за руку.
– Подожди, – попросила она. – Я хочу посмотреть, что произойдет. Ведь это конец эпохи – конец жестокой, но невинной эпохи.
