Александрович очень любил, каждодневные прогулки по лесистым окрестностям Дома творчества, любование тишиной спящего подо льдом Финского залива давали огромный заряд положительных эмоций.
Настойчивое приглашение давнего знакомого Михаила Житова, жившего в Сортавалего егерем, приехать на весеннюю охоту после долгих раздумий было принято Абрамовым. Но эта поездка в весенние карельские леса вместе с радостью общения с живой природой принесёт ему немало душевных страданий и телесных мук.
Почти сразу по возвращении в Ленинград прихватившее тяжелейшее воспаление лёгких нарушит все грядущие планы писателя и вновь уложит Абрамова на больничную койку. Почти весь так любимый им май, с 11-го по 28-е число, он проведёт в больничной палате Свердловки – городской больницы № 31, расположенной на улице Якова Свердлова.
Поначалу о том, что станет истинной причиной уже второго за последние полгода воспаления лёгких, не будут подозревать ни врачи, ни сам Фёдор Александрович. Это откроется значительно позже после обследования перед предполагаемой поездкой в Пицунду в конце августа и будет для всех полной неожиданностью.
Фёдор Абрамов не любил болеть, испытания больницами были для него пыткой. Сообщать в письмах о своих больничных буднях ему не хотелось, он предпочитал больше отмалчиваться на этот счёт или же вовсе по возможности скрывать своё пребывание на больничной койке. Так, 24 мая 1982 года он писал Татьяне Курдюмовой: «Были ли Вы в Питере? Ах, как жаль, что Вы не зашли к нам. А впрочем, мы с женой были за городом, в писательском доме, и только дней 5 назад вернулись домой». Понятно, что 24 мая Абрамов находился ещё в стенах Свердловки.
Привыкший к терпению, понимавший необходимость и неотвратимость пережить это состояние, он добросовестно подчинялся врачам. Но когда на этот раз врачи стали предостерегать от ранней поездки на Пинегу или и вовсе отказаться от неё в этом году, Фёдор Абрамов сильно вспылил и попросил скорейшей выписки. Согласиться с доводами врачей было выше его сил.
И сразу на этом фоне грустные мысли, нескончаемые думы о скором конце, истрёпывающая, угнетающая душу меланхолия, обиды на самого себя за безделье, вызванное столь длительной болезнью. Добавлял масла в огонь тревог и затянувшийся на несколько лет ремонт новой квартиры в Морском доме. Ведь это был не просто ремонт, а фактически полная перепланировка общежития в квартиру с переносом стен и пробивкой новых дверных проёмов. И хотя всё ремонтное хозяйство было в руках Людмилы Владимировны, отстраниться полностью у Фёдора Александровича всё одно не получалось.
Жизнь «на перекладных» терзала, но ещё больше мучила неизвестность в сроках окончания этой стройки, да и стресс от неминуемого переезда пугал ещё больше. Может быть, потому и работалось за письменным столом намного меньше, чем прежде. Впрочем, это походило на творческий отдых, на закачивание в себя новых сил, чтобы подняться выше, ведь литературный талант при Абрамове был.
Фёдору Абрамову, как и прежде, очень много писали читатели. И письма были разные – от восторженных до сдержанно-благодарственных. Случалось, критиковали, бывало, и успокаивали. Так, инвалид первой группы Сергей Владимирович Попов, по всей видимости, прочитав какое-то произведение Абрамова, 12 мая 1982 года сообщал:
«Цельнотянуто выходит у вас, Фёдор Александрович. Мудро и призывно. Жить и действовать хочется, а не помирать.
Пусть эстетствующие ленинградские умники шелестят по салонам: “Ф. Абрамов повторяется, Ф. Абрамов исписался, на сермяжно-лапотную Россию излишне оглядывается”. Не верьте им…»{48}
Конечно, подобные читательские письма были лечебным бальзамом израненной абрамовской душе. В них он находил не только поддержку своему слову, но и успокоение, доброе читательское признание и понимание значимости сделанного. Это был диалог писателя с читателем, пронизанный не только открытостью общения, но и исключительной привязанностью.
Начавшийся болезнями год нарушил действительно многое из задуманного.
12 июля в дневнике писателя появится такая запись:
«Ну что сделано за эти полгода: две-три статейки написал? Правда, была болезнь (воспаление лёгких), правда, была поездка в Финляндию, правда, вычитывал “Траву-мураву”…»
Фёдор Абрамов явно очень нервничал по этому поводу.
Впрочем, и впечатления от июньской поездки на несколько дней в Финляндию, состоявшейся по приглашению давнего знакомого – финского писателя Вейно Линна, вскоре растворились в бурном море бытовых проблем по благоустройству новой квартиры. Всей этой бытовой кутерьмы Абрамов очень не любил и мог бы отдать многое за то, чтобы вырваться из этого плена. Но начатый ремонт требовал завершения, и отречься от того, что решалось в течение нескольких лет, было, конечно, нельзя. «Проклятая квартира! Она, она начисто вымотала меня», – с надрывом запишет он в дневнике в самый канун выезда в Верколу – 11 июля.
Да и Веркола не спасла от круговерти ремонтной суеты. Людмила, прожив пару недель в Верколе, была вынуждена уехать обратно в Ленинград для разрешения вопросов, связанных с ремонтом. Вместе с ней уехала и племянница Галина, приехавшая в Верколу несколько раньше.
Утешением, отвлекшим от томящих душу недобрых предчувствий, и освобождением от одиночества стала короткая поездка по местам, связанным с жизнью известной пинежской сказительницы Марии Кривополеновой, которая в образе Махоньки должна была стать главным стержнем в задуманной Абрамовым «Чистой книге».
В эту поездку, как впоследствии выяснится, последнюю по Пинеге, Фёдор Александрович вряд ли собирался в это лето. Просто так сложилось. И словно опасаясь, что она может сорваться, уже 28 июля, в день отъезда жены и племянницы, вместе с Дмитрием Клоповым на присланном райкомовском газике помчался в Карпогоры, а далее… уже по имеющемуся плану. Поистине Абрамов был заражён Кривополеновой – Махонькой, как звали её на Пинежье. Её фотографический портрет был у него в кабинете, её облик в чём-то остро напоминал Степаниду Павловну.
Махонька с её взглядами на жизнь для Абрамова – «мера всех людей». «Она знает не умом – всем существом своим… Всё зависит от того, какой ты сам… Счастье в тебе самом… Она и впрямь была самый счастливый человек на свете», – запишет он о Махоньке в дневнике 7–20 марта 1979 года. И спустя десять дней новая запись: «Великий день. Открылась философия “Чистой книги”. Жизнь в своих истоках всегда чистая, и нравственная высота человека определяется тем, насколько он близок к этим истокам, в какой мере он несёт в себе чистоту, насколько он художник, творец… Мера отсчёта – Махонька». Именно этими взглядами на жизнь и была дорога Фёдору Абрамову его Махонька. А ещё той же жизненной философией, к вершине познания которой он уверенно шёл всю жизнь.
Впоследствии Дмитрий Клопов в очерке «На родине Кривополеновой», пусть и суховатом, но достаточно подробном, опубликованном в сборнике «Воспоминания о Фёдоре Абрамове», довольно подробно рассказал, где побывали и с кем встречались, и как вообще прошла та поездка.
И словно ещё не веря
