Одной повестью больше, одной меньше — не все ли равно, одинаково получается «лимонад», приятный литературный напиток. Все равно — пустота, прикрытая «чужими лоскутьями». Одни скрывают ее идеями прошлых лет, другие новомодными увлечениями. Но за всем этим — пустота, которой боятся только такие болезненно-чуткие натуры, как Гаршин, который предпочел другой провал. Чехов, наверно, не случайно вспомнил его в послании Суворину: «Я не брошусь, как Гаршин, в пролет лестницы, но и не стану обольщать себя надеждами на лучшее будущее».
Такие заявления, с точки зрения Суворина, выглядели, видимо, либо фразой, либо симптомом душевного расстройства. Он предпочел второе объяснение, а Смирнова первое, потому и написала Суворину: «Как! писатель, художник, большой талант, по его же словам, заканчивает новую повесть, и говорит: „Ничего не хочу, ни на что не надеюсь…“ <…> письмо его мне так же непонятно, как Вам его рассказ».
Ошиблись или, может быть, испугались оба. Для Суворина понять «Палату № 6» и письмо Чехова значило согласиться, что его собственный роман, уже набранный, готовый к печати — тоже пустота, а все многостраничные рассуждения героев о «женском вопросе», вся эта мишура вроде видений, скелетов и прочего — чужие и довольно жалкие «лоскутья». Для Смирновой согласиться с оценкой, данной Чеховым поколению «людей в возрасте 30–45 лет», к которому принадлежала и она, равносильно было бы, наверно, приговору самой себе, писавшей в 1870-е годы романы на актуальные, даже сенсационные, темы. И вот всё это «лимонад»? Всё «шаром покати»?
Смирнова ответила на это целым манифестом в своем письме Суворину: «Я не думаю, как Чехов, что мы переживаем какую-то болезнь, что у нас за душой ничего нет. Я верю в жизнь, в ее светлые минуты, ради которых не только можно, но и должно жить, верю в человека, в хорошие стороны его души, в его бесконечное совершенствование, верю, что в каждом из нас есть искра Божия и что назначение писателя не гасить, а разжигать ее». Суворин послал письмо Смирновой в Москву. Это походило на «переписку втроем», причем без разрешения на то двух участников, что покоробило Чехова. Он написал Суворину: «По-видимому, она хороший человек, но все-таки напрасно Вы показали ей мое письмо. Она для меня чужая, и мне теперь неловко».
Суворин грешил привычкой передавать чужие слова, показывать чужие письма. Подобное было в поведении Митрофана Егоровича, над чем братья Чеховы иронизировали, за что сердились. Но таганрогский дядюшка поступал так из «высоких» соображений: он гордился родней, он наивно хвастался и простодушно величался чужими успехами. Суворин будто тешился, заочно сталкивая людей. По некоторым признакам он знакомил Буренина с отзывами Чехова о нем.
О кредо Смирновой, провозглашенном ею с неподдельным пафосом, Чехов отозвался почти небрежительно: «Это не воззрение, а момпасье. Она подчеркивает „можно“ и „должно“, потому что боится говорить о том, что есть и с чем нужно считаться. Пусть она сначала скажет, что есть, а потом уж я послушаю, что можно и что должно. Она верит „в жизнь“, а это значит, что она ни во что не верит, если она умна, или же попросту верит в мужицкого Бога и крестится в потемках, если она баба».
В своем первом письме он поступил именно так. Сначала сказал, что есть в современной литературе. Потом о том, чего нет, но должно быть: «Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение».
Это размышление могло особенно раздражить Суворина. Он, публицист, журналист, автор «Маленьких писем», без конца говорил, твердил, провозглашал цели. Он направлял, указывал, убеждал. Слова «надо», «должно», «следует», «требуется» и т. п. мелькали в его фельетонах, статьях. Как и в романе «В конце века. Любовь», в диспутах и спорах героев.
Но Чехов говорил не об этом, не о словах, уточняя «важный признак» в сочинениях «вечных или просто хороших» писателей: «Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас. А мы? Мы!»
Это было продолжение послесахалинского разговора о том, что и как видеть.
Смирнова прочла в письме Чехова отрицание всяких целей. Это ее удручило, и она, отклонив «высшие и отдаленные» цели («наша беда»), как бесплодные и даже вредные, нашла спасение в повседневности: «Цель жизни — это сама жизнь». Вторя ей, Суворин тоже писал Чехову о «жизни для жизни». Это уже удивило, даже изумило Чехова: «Я пишу, что нет целей, и Вы понимаете, что эти цели я считаю необходимыми и охотно бы пошел искать их, а Сазонова пишет, что не следует манить человека всякими благами, которых он никогда не получит… „цени то, что есть“ <…>. Если это не бабья логика, то ведь это философия отчаяния. Кто искренно думает, что высшие и отдаленные цели человеку нужны так же мало, как корове, что в этих целях „вся наша беда“, тому остается кушать, пить, спать или, когда это надоест, разбежаться и хватить лбом об угол сундука».
* * *
Итак, оба оппонента Чехова свели всё к разговору о целях жизни и литературы. К тому, о чем говорили критики, рассуждая о повестях и рассказах Чехова, отыскивая в них знакомые, прямо высказанные идеи, а когда не находили, как, допустим, Михайловский, прочитав «Палату № 6», тогда отказывали Чехову не в таланте, а в звании «большого писателя».
Между тем Чехов писал Суворину совсем о другом. Вот этого Суворин не понял ни в рассказе, ни в письме. Или слишком хорошо понял. Но свое непонимание или крайнее раздражение приписал неискренности Чехова. После такого мнения дальнейший разговор терял смысл. Чехов завершил его 3 декабря: «В своих письмах к Вам я часто бываю несправедлив и наивен, но никогда не пишу того, что мне не по душе. <…> Будьте здравы и никогда не пишите мне, что Вы откровеннее, чем я. Желаю всех благ. Ваш А. Чехов».
Всё лето томило Чехова желание поговорить с Сувориным. Он напрашивался в Крым, открылся в письме. А когда в ответ получил упреки, которые давно стали жупелом, испытал неловкость и усталость. Они в финале письма: «У нас уже ездят гусем и варят постные щи со снидками. Была два раза сильная метель, которая попортила все дороги, а теперь тихо и пахнет Рождеством».
В истории с «Палатой № 6», наверно, самое значимое — не бестактность Суворина, распоряжавшегося чужими письмами, но угасание интереса Чехова к Суворину, всё менее его понимавшему. Еще три года назад Чехов просил не искать пива в кофе, то есть не приписывать ему мыслей героя «Скучной истории». И вообще не цепляться за мнения, ибо они в сути своей переменчивы и не новы. Самое интересное — происхождение этих мнений, манера высказывания, природа мнений, зависимость от внешних влияний и пр. Вот в чем суть. Вот в чем секрет воздействия на читателя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
