Во дворе замка, где чахтичане с нетерпением ожидали возвращения смельчаков из подземелья, поднялась буря ликования. Они увидели перед собой вольных братьев, тех, кто дерзнул восстать против господского произвола и заступиться за них, кто сумел положить конец злодеяниям чахтицкой графини. Перед ними стояли, улыбаясь, Андрей Дрозд, Имрих Кендерешши, Ян Калина и Микулаш Лошонский. Люди восторженно и благодарно приветствовали их, и в самом деле: это ведь они изловили Фицко, связали его и так застращали, что он едва осмеливается дышать.
Но тут они заметили слесаря, сообщника Фицко, предавшего Яна Калину. Пока восторженная толпа окружала вожаков вольниц, девушек, графа и кастеляна, несколько резвых молодцов набросились на Павла Ледерера.
— Попался, предатель! — кричали они. — Сейчас мы тебе пересчитаем ребра.
Павла повалили на землю. К счастью, это заметил Ян Поницен. Несколько слов, оброненных им, — и парни, собиравшиеся до смерти измолотить Ледерера, подняли Павла на плечи и победно понесли посреди ликующей толпы.
С каждой минутой толпа людей увеличивалась. Восторгам не было конца, особенно когда разнеслась весть, что каждый чахтичанин, у которого Фицко под тем или иным предлогом вымогал деньги, получит их обратно.
Туча народу наконец повалила на площадь, где, по всеобщему требованию, привязали горбуна к позорному столбу.
Он был так крепко привязан, что не мог и пошевелиться. Фицко лишь мрачно хмурился, щерил зубы, скрипел ими, хрипел, ревел, только подогревая этим ненависть толпы. Мужчины и женщины подходили к нему, показывали ему язык, проклинали его, плевали на него, и детишки сразу превратили его в мишень для своих камней.
Солнце искрилось на заснеженных крышах, когда Микулаш Лошонский торжественно обратился к народу на площади:
— Здесь список, в котором с точностью до динария обозначено, кого и на сколько обобрала чахтицкая госпожа с помощью Фицко и других своих мздоимцев.
Он стал вызывать чахтичан поименно и, погружая руку в ящик с кладом Фицко, отсчитывал человеку на ладонь сумму, незаконно изъятую горбуном.
На площади царило неподдельное веселье. Фицко казалось, что он не переживет этого. Он смотрел на пустеющий ящик, то цепенея, то испуская хриплые визги.
Восторженная толпа отвечала взрывами смеха, дождем плевков и камней.
…Склонившись над ящиком с остатками клада Фицко, принесенным в приход, граф Няри зачарованно любовался красотой дорогих украшений Алжбеты Батори, даже не замечая присутствующих.
— Мы ящик запечатаем, — вернул его к действительности Ян Поницен, — и отдадим со всем его содержимым дочерям и сыну чахтицкой госпожи.
— Это само собой разумеется, — согласился кастелян.
— Что? Да, хорошо, — отозвался граф Няри со стыдливой улыбкой, — но, прежде чем запечатать его, возьмем себе кое-что на память…
И он достал из ящика два золотых ожерелья и три браслета, инкрустированных множеством драгоценных камней.
— По какому праву вы присваиваете себе эти украшения? — возмутился Ян Поницен.
— Я напрасно стал бы вам объяснять, господин пастор, — улыбнулся граф Няри снисходительно, — вы никогда не поймете нравственных принципов собирателя. Могу вас, однако, заверить, что несказанно счастлив тем, что с поля боя, который стал не только моей личной местью, я уношу такую дорогую памятную вещь.
— Ведь наследники Алжбеты Батори обнаружат потери, — попытался священник воздействовать на графа с другой стороны, — у них же есть список драгоценностей, и они определенно помнят их.
— Благодарю вас за вашу заботливость, господин пастор, — ответил граф. — Но разве Фицко, выкрав сокровищницу, обязательно должен был всю добычу вложить в один тайник? Мы скажем, что эти два ожерелья и три браслета он спрятал в другом месте. Пусть его, стало быть, пытают и проверенными способами вытянут признание, куда он их спрятал.
— Вы хотите, чтобы он расплачивался за преступление, которого не совершал?
— Надеюсь, вы не станете жалеть этого дьявола? Как бы он ни пострадал, он никогда не расплатится за преступления, которые он действительно совершил…
Спор разрешили вожаки вольницы.
— Я хотел бы, чтобы все украшения были у вас, господин граф, — улыбнулся Ян Калина.
Он знал, что если граф и до сих пор всячески вредил чахтицкой госпоже, теперь он пустит в ход все силы, чтобы уничтожить ее, дабы она не могла когда-нибудь призвать его к ответу за исчезновение самых дорогих, самых редких своих украшений. Согласие Калины удивило священника, но графа явно порадовало.
— К сожалению, мы такого позволить себе не можем, господин граф. Этим одним мы бы заслужили виселицу.
— Жаль, — искренне посочувствовал граф. — Ваша возлюбленная и бедняга Барбора вполне заслуживают небольшое драгоценное возмещение за все свои мучения и страхи.
Тем временем Эржика, Мариша и Магдула находились с пасторшей у постели Барборы. Тяжких повреждений у нее не было, ее измучили в основном печаль, отчаяние и напугала близость смерти, в объятия которой она добровольно кинулась. Кроме того, она так промерзла, что никак не могла отогреться.
Когда граф заглянул в соседнюю комнату, мысленно украшая девушек драгоценностями, вошел туда и Павел Ледерер. В суматохе бурных событий ему так никто и не успел сказать, что случилось с Барборой. Он оцепенело застыл в дверях, сомневаясь, не снится ли ему обманчивый сон, который вот-вот рассеется вместе с образом женщины, которую он любил тем сильнее, чем более недосягаемой она ему казалась…
— Барбора! — громко воззвал он и подскочил к постели, словно хотел всеми своими чувствами удостовериться, действительно ли это она. Трогательная встреча взволновала всех: у пасторши и у девушек на глазах выступили слезы, священник, кастелян, граф и вольные братья потрясенно молчали.
Потом они долго совещались. По договоренности Микулаш Лошонский должен был немедленно отправиться в Прешпорок, где заседал сейм, чтобы во что бы то ни стало подать против чахтицкой госпожи жалобу — за множественные убийства, нарушение законов, за то, что она стала причиной мятежа. Ему надлежало просить немедленного вмешательства, дабы не одним мятежникам заботиться о восстановлении справедливости.
Граф Няри должен был ехать прямо в Вену, уведомить о чахтицких событиях и о мятеже и всеми силами добиваться того, чтобы король сам вмешался, если палатин по разным соображениям будет и впредь колебаться.
А чахтичане со священником и вольными братьями должны были крепко стоять на страже, чтобы никому не удалось убежать из града и избежать наказания.
У ворот прихода ждали запряженные сани.
Граф Няри и Микулаш Лошонский уселись в них. Разбойники, которых отрядили сопровождать их хотя бы до Пьештян, вскочили на лошадей.
— Да храни вас Бог, — простился с ними священник, возле которого стояли Калина, Дрозд, Ледерер и Кендерешши. Колокольчики на упряжи зазвонили, копыта зацокали по белой дороге.
— Кто знает, чего они добьются, — задумчиво проговорил, глядя им вслед, Ян Калина.
— Если ничего не получится, настанет наш черед, — ответил Андрей Дрозд.
— А мы должны быть готовы к тому, — присоединился Имрих Кендерешши, — что так называемый правый суд и о нас не забудет. Мы непременно предстанем перед ним.
— Не стращай, Имрих, — одернул его Андрей Дрозд, — не то у меня начинает сводить горло…
Они рассмеялись вынужденным, горьким смехом…
— Если вас будут судить, друзья, — сказал священник, — на скамью подсудимых должны рядом с вами посадить и меня!
21. Суд
In flagranti[59]
— Ты узнала, что произошло с Фицко? — спросила чахтицкая госпожа Эржу Кардош. В те минуты, что мятежники искали выходы из града и замка, она первая хитростью проникла в град.
— Узнала, — самоуверенно ответила она.
И рассказала госпоже о последних событиях: как схватили Фицко, привязали к позорному столбу и потом бросили в темницу.
— И поехали в Прешпорок жаловаться, — закончила Эржа Кардош. — Старый кастелян отправился к палатину. Чахтичане точат зубы на Дору, Илону и на других служанок.
А уж как они точат зубы на госпожу, она и не осмелилась сказать.
Более всего госпожу ошеломило богатство горбуна.
Оказывается, он награбил у нее неслыханное состояние, мало того, овладел и ее сокровищницей!
— И где теперь мои драгоценности? — спросила она, полная решимости получить их назад.
— В приходе.
— Можешь идти. Пошли сюда Дору и Илону.
О том, как вернуть себе драгоценности, графиня уже точно знала. Ни о чем другом и думать не могла. Она была уверена, что из Прешпорка никакая опасность ей не угрожает. По крайней мере, до того времени, пока она останется здесь, те несколько дней до последнего дня года, когда ока навсегда отсюда исчезнет.
