Вдруг тяжелый скрип приковал всех к месту. Тяжелая пыльная плита начала медленно подниматься.
— Что это? — спросил Мишка.
— Еще раз! — закричал, бросаясь к нему, Гуляев. — Еще прыгни на ту же плиту!
Они оба прыгнули одновременно. Плита поднялась и стала торчком. Под ней виднелись винтом уходящие вниз каменные ступени. Все трое стояли над отверстием и молча смотрели в его глухое черное нутро.
— Я — первый, — вдруг решил Мишка.
Он надвинул кубанку и полез вниз. Голова его исчезла в темноте и вновь вынырнула.
— Огня дай! — Он взял у нагнувшегося Гуляева кусок горящей газеты и опять исчез, оставив лишь отблески на стенах входа, которые постепенно гасли.
— Конец, — дошел его голос. — Теперь вы.
Клешков, за ним Гуляев спустились по скользкой каменной лестнице, оскользаясь и хватаясь за слизистые камни свода. Внизу была темень.
— Счас! — сказал Мишкин голос, и опять послышались удары кремня о кресало.
Опять затлел трут. В скудном его свете виден был черный, уходящий вдаль ход, перегороженный какими-то округлыми предметами. Густо и пряно пахло вином.
— Бочки, — догадался Гуляев.
— Эге! — ответил веселый Мишкин дискант, и слышно стало, как потекла струя.
— У них тут кранты везде — техника! — восторженно сказал Мишкин голос.
Они подошли.
Клешков тоже нащупал мокрую скользкую медь крана, отвернул и подставил рот; тотчас же ударила густая, терпкая струя вина. Клешков захлебнулся, закашлялся, отвел лицо в сторону. Мишка возился уже где-то за бочками. Вдруг вспыхнул яркий огонь.
Гуляев и Клешков с пистолетами в руках боком пролезли между бочками и стеной. Мишка размахивал какой-то ярко горящей палкой.
— Глянь, какая штуковина, — сказал он, — пакля в керосине. Вот еще есть.
Он толкнул ногой что-то на полу, и Гуляев подхватил подкатившийся факел.
— Неплохо кто-то устраивался, — сказал он и, подойдя к Мишке, зажег свой факел от его.
Теперь видно было, как узок ход, как блестит камень на повороте и как лучатся слизью его углы.
— Пошли, — негромко сказал Мишка; его лихость вдруг пропала, и он пошел вперед к повороту.
Гуляев и Клешков, держа наготове пистолеты, пошли за ним. Шаги их глухо чавкали в грязи.
Ход шел далеко вперед, но Мишка вдруг остановился, они подошли и остановились тоже.
Шагах в семи стоял стол, на нем бутылка вина и ломоть хлеба, а позади стола на каких-то тюках ворочалось и глухо стонало что-то живое.
Мишка шагнул вперед, обошел стол, и они увидели на куче тряпья мечущуюся в беспамятстве женщину и услышали ее хриплый и неразборчивый шепот.
Все трое подошли и стали вокруг. Седые волосы метались над молодым лицом. Платье на груди было расстегнуто, и видны были пропеченные кровью бинты.
Женщина застонала.
Гуляев воткнул факел между досками рассевшегося стола, взял бутылку с вином и подошел к женщине. Бегущий свет факела ударил ей в лицо, она открыла глаза и отпрянула от наклонившегося к ней Гуляева.
— Викентий! — вскрикнула она. — Викентий! — Огромные, расширенные ее глаза смотрели на незнакомцев.
— Спокойно, — сказал Гуляев, протягивая ей бутылку. — Глотните. Будет легче.
— Вы из отряда? — вдруг схватила его за руку женщина. — Он прислал вас?
— Он, — сказал Гуляев. — Выпейте.
Она жадно прильнула ртом к бутылке, которую наклонял к ней Гуляев.
— Красных выбили? — задыхаясь, оторвалась она наконец. — Викентий жив? Выскочил, как мальчик, я его удерживала. Я уверена была, они не найдут ход. А он все-таки выскочил, чтобы отвлечь... Он жив или нет? — Она исступленно уставилась на них.
— Чего ему сделается! — сказал, подходя, Мишка. — Жив-здоров.
Женщина вскрикнула и упала на спину. Глаза ее неотрывно глядели на Мишкину папаху, где красноречиво и победно алел красный лоскут.
— Ну чего, — сказал Мишка, вставляя свой факел в другую расселину стола, — чего орать-то, жив твой Викентий — это точно. Ошибочка вышла. Недосмотрели.
Женщина, прижав руки к груди, смотрела на него, вся вжавшись в свое ложе.
— Ну чего гляделки выпятила! — раздражаясь, повысил голос Мишка. — Чего, не видала ни разу красного бойца? На, смотри!
Женщина вдруг подняла руки к лицу и зарыдала.
— Слушай, — подскочил Гуляев к Клешкову, — удача! Это та, понимаешь?
— Кто — та? — спросил Клешков.
— Та, что убила мясника на рынке.
— Ну? — ахнул Клешков. — Ну и положеньице!
Женщина рыдала в голос.
— Не ори! — стервенея, кричал, наклоняясь над ней, Мишка. — Слышь! Не ори! — Он отскочил, и даже в свете факела видно было, как горят его глаза и как белеют скулы. — Замолчишь или нет? — гаркнул он, срываясь. — Молчи, зараза кадетская, а то сейчас жизни решу.
Рука его была в кармане. Женщина всхлипнула и затихла.
— То-то, — успокоившись, сказал Мишка и повернулся к обоим приятелям, — знаю я, как этих мадамов успокаивать. А теперь отвечай, — спросил он, — чего вы с Викентием все жметесь к этому месту, а?
Женщина закрыла глаза.
— Слышь? — Мишка подошел и тронул ее за плечо, она вся изогнулась от этого прикосновения и закрыла лицо рукой.
— Скажите, — сказал Гуляев, тоже подходя к лежащей, — это вы убили мясника?
Женщина открыла глаза. Она смотрела из-под руки с такой ненавистью, что всем троим стало неловко.
— Да, я убила, — сказала она, — убила за то, что он убийца, и по заданию организации. И если б могла, убила бы каждого из вас...
— У, стервоза! — взорвался Мишка. — Ей-богу, нет никаких моих силов! — Он выдернул из кармана куртки увесистый кольт. — Ну, молись, змея белогвардейская!
Женщина, закрыв глаза, приподнялась и села, повернувшись к нему грудью. Но прежде чем Мишка успел выстрелить, Клешков выбил у него кольт, и тот звонко ударился о камень.
— Ты-ы! — попер на Клешкова Мишка. — Контру жалеешь?
— Ты, Мишка, все пулей норовишь окончить, — бормотал, отступая, Клешков, а Гуляев в это время подобрал и сунул себе за пазуху Мишкин кольт.
— Сосунок, — орал Мишка, напирая на отступающего Клешкова, — увидел буржуйскую бабу и нюни распустил!
Он вдруг шарахнулся назад, а Клешков рванулся и не вырвался из сдавивших его медвежьих тисков.
— Эй, ты! — гаркнул низкий бас. — А ну брось пушку! Брось, говорю, а то этих пришибу.
Клешков услышал, как Гуляев бросил свой наган.
— Взять! — услышал он команду и увидел, как метнулся в сторону Мишка и упал, сшибленный чьим-то пинком, а Гуляев, вырвавший было из-за пазухи Мишкин кольт, вскрикнул от боли: женщина ринулась со своей постели, зубами впилась ему в руку.
— Уходить! — крикнул знакомый голос. — Этих взять с собой. Пригодятся.
Снаружи глухо раздавались выстрелы.
...Из-под дверей амбара сочился дневной свет. За дверьми слышались голоса. Сапоги часового изредка останавливались, размыкая полоску света, и снова мерно двигались мимо дверей,
Они лежали на земле, связанные по рукам и ногам. Клешков с усилием поднял голову. Впереди, боком к нему, лежал Мишка. Было видно, как он спеленат веревками и как режет петля его раненую руку, притянутую к груди. Сашка опустил голову. Болела натертая шея. Красковцы гнали их на арканах рядом с лошадьми, пока Мишка не попытался повеситься, зацепившись ногами за какой-то куст. Тогда их всех троих швырнули поперек седел и так и довезли до своего гнезда сквозь лес и сплошные болота. Клешков чувствовал себя виноватым. Это он вышиб у Мишки кольт. А Мишка был прав. Если б они убили эту проклятую седую бабу, они встретили бы банду выстрелами, а вместо этого они лежат вот тут и неизвестно, что еще придумают бандиты.
— Миш, — сказал он.
Мишка не шевельнулся.
Сзади голос Гуляева, чуть охрипший, но все такой же ровный, сказал:
— Привет и братство, как писали депутаты Конвента. Как себя чувствуешь, Клешков?
— Я-то ничего, — сказал Клешков с неохотой. — Как вот Мишка там?
— Фадейчев! — позвал Гуляев.
Мишка не откликался.
Клешков смотрел в потолок. Сквозь щели голубело небо.
— Как кур в ощип попались, — сказал он. — И все ты, Гуляев!
— Все я, — сказал Гуляев. — Неужели ты ныть будешь, Клешков? Я от тебя не ждал. Кто-то из англосаксов сказал: надеяться и действовать не поздно до самой смерти.
— А, иди ты со своими англосаксами, — сказал Клешков, — и без них тошно.
Мишка вдруг заскрежетал зубами и застонал.
— Больно, Миш? — спросил Клешков, поднимая голову.
Фадейчев не ответил.
— Обидно, — вдруг сказал Гуляев. — Я это дело уже почти понял, тут вся загвоздка в том, что именно они ищут в совхозе, и вдруг...
Загромыхал замок, распахнулась половинка дверей. Просунулась бородатая рожа. Самого лица не было видно, но борода была заметна и широка.
— Эй, анчихристы, — сказал пропитой голос, — не болтай, а то Носов не стерпит!
