Вот грань человеческого унижения, та цена, которую платит человек, презревший своих родителей. Не сам ли Гумилёв осудил свои юношеские мечтания, когда возомнил себя «конквистадором в панцире железном…»? Поэт видит один выход — раскаяние:
И с думой о сыне там бодрствует ночиСтарик величавый с седой бородою,Он грустен… пойду и скажу ему: «Отче,Я грешен пред Господом и пред тобою».
Возможно, только после смерти отца Гумилёв понял, кого лишился. Эта поэма — дань памяти отцу.
Поэма «Открытие Америки» в первом выпуске «Чужого неба» состоит из трех песен.
Первая песнь — это тоска романтика по Музе Дальних Странствий:
Свежим ветром снова сердце пьяно,Тайный голос шепчет: «Все покинь!»Перед дверью над кустом бурьянаНебосклон безоблачен и синь,В каждой луже запах океана,В каждом камне веянье пустынь…
Выражая тайные мысли Гумилёва-путешественника, в первой песне появляется «в дорогой кольчуге Христофор» Колумб. Он, как и Гумилёв, готов служить до конца своих дней только ей, таинственной и влекущей сердца отважных:
А за ними поднимает взорТа, чей дух — крылатый метеор,Та, чей мир в святом непостоянстве,Чье названье Муза Дальних Странствий.
Именно эта Муза побуждает поэта искать свое толкование «Открытия Америки», поднимать паруса вдохновения и отправляться по волнам памяти вслед за мелькающим духом Колумба.
Завершает книгу одноактная пьеса в стихах «Дон Жуан в Египте». Необычность трактовки сюжета Гумилёвым заключается в том, что Дон Жуан понимает всю пустоту своего существования и сожалеет, что он не имел от женщин детей и никого не называл братом.
Интересно, что сама Анна Андреевна не только узнала себя в «Чужом небе», но и всю жизнь об этом помнила. Уже в позднем возрасте она вспоминала: «Самой страшной я становлюсь в „Чужом небе“ (1912), когда я в сущности рядом (влюбленная в Мефистофеля Маргарита), женщина-вамп в углу, Фанни с адским зверем у ног, просто отравительница, киевская колдунья с Лысой Горы… Там борьба со мной! Не на живот, а на смерть!» И в то же время поэтесса признавалась: «Стихи из „Ч<ужого> неба“, ко мне обращенные, несмотря на всю их мрачность, уже путь к освобождению». Тут Ахматова права несомненно. Гумилёв, запутавшись в своих душевных переживаниях, искал выход не в реальной жизни, а в поэзии. Через поэзию он пытался вырваться из темных колдовских чар, и поэтому, может быть, и книга названа «Чужое небо».
По получении из типографии книги Гумилёв тут же отослал ее Александру Блоку с надписью: «Александру Александровичу Блоку с искренней дружественностью». 14 апреля Александр Александрович ответил Николаю Степановичу: «Многоуважаемый Николай Степанович. Спасибо Вам за книгу; „Я верил, я думал“ и „Туркестанских генералов“ я успел давно полюбить по-настоящему; перелистываю книгу и думаю, что полюблю и еще многое. Душевно преданный Вам. Ал. Блок».
Блок как большой поэт мог оценить другого большого поэта. Но, увы, такое в литературной среде было редкостью. Книга Гумилёва не осталось незамеченной. В апрельском номере «Современника» появилась рецензия Б. А. Садовского, который подверг Гумилёва жесткой и необъективной критике: «О „Чужом небе“ Гумилёва, как о книге поэзии, можно бы не говорить совсем, потому что ее автор — прежде всего не поэт. В стихах у него отсутствует совершенно магический трепет поэзии, веяние живого духа, того, что принято называть вдохновением… Сами по себе стихотворения г. Гумилёва не плохи: они хорошо сделаны и могут легко сойти за… почти поэзию. <…> Поэт никогда ничего не „ищет“, а его самого находит Бог; отсюда выражение: поэт Божьей милостью… Между тем, все открытия г. Гумилёва, искателя спокон века открытых Америк, сводятся исключительно к сочинению головоломных рифм, к подбору небывалых созвучий… И недаром книга г. Гумилёва называется „Чужое небо“. В ней все чужое, все заимствованное, мертворожденное, высосанное из пальца…»
Более объективной и доброжелательной была рецензия в «Аполлоне» в 1912 году Михаила Кузмина, который писал: «Значительно отличаясь от „Жемчугов“, он куда-то ведет, но едва ли всегда приводит, оставляя впечатление интермеццо, роздыха на зеленой лужайке между двумя странствиями. Может быть, большая разреженность и облегченность фактуры, более интимная мечтательность и простая лиричность „Чужого неба“ заставляют нас так думать. Нас не удивляет, что, когда поэт опустил поводья и поднял забрало, лицо его сделалось определеннее и ближе, нежели когда он покорял с „конквистадорами“ неизвестные земли или нырял в океан за жемчугами. И мы отчетливее услышали его голос, его настоящий голос. <…> Но самому Гумилёву окружающий его мир, вероятно, не представляется достаточно юным, потому что он охотнее обращает свои взоры к девственным странам, где, конечно, свободнее проявлять даже те прерогативы Адама, в силу которых он давал названия животным и растениям… Вследствие этого желания поэт то изобретает небывалых зверей („Укротитель зверей“), то открывает десятую музу „дальних странствий“, то дает ангелу-хранителю сестру („Ангел-хранитель“), то пересоздает Дон-Жуана. Это беспокойное искание права названий удовлетворится лишь тогда, когда юноша Адам опустит свой восторженный и слишком дальнозоркий глаз на землю, на которой он стоит, и она воистину предстанет ему новой, ждущей еще своего имени… Теперь мы без боязни можем сказать, что несколько опасались этого склепа и для Гумилёва, открывшего новой книгой широко двери новым возможностям для себя и новому воздуху. Если правда, что искусство творит жизнь, то наш поэт хотел бы жизнь юную, первозданную, улыбающуюся, полную всяческих возможностей и человека в юном расцвете сил, с буйно бегущей кровью, с открытым и смелым взором. Остается добавить, что будучи менее насыщена, чем „Жемчуга“, новая книга Гумилёва разнообразнее, может быть, по ритмам и строфам…»
Но, пожалуй, самой дорогой оценкой была для Гумилёва рецензия мэтра — Брюсова, который в обзоре пятидесяти сборников стихов за 1911–1912 год написал о Гумилёве: «Минувшая зима была в области нашей поэзии… „урожайной“. Почти все сколько-нибудь видные наши поэты издали по новому сборнику стихов… Известное движение вперед есть в новом (третьем или, точнее, четвертом) сборнике стихов Н. Гумилёва „Чужое небо“. По-прежнему холодные, но всегда продуманные стихи Н. Гумилёва оставляют впечатление работ художника одаренного, любящего свое искусство, знакомого со всеми тайнами его техники. Н. Гумилёв не учитель, не проповедник; значение его стихов гораздо больше в том, как он говорит, нежели в том, что он говорит. Надо любить самый стих, самое искусство слова, чтобы полюбить поэзию Н. Гумилёва. Но так как он мыслит, много читал, много видел, то в его стихах есть также интересные мысли, заслуживающие внимания наблюдения над жизнью и над психологией. В „Чужом небе“ Н. Гумилёв разрабатывает темы, которых он ранее не касался, пользуется, и умело, метрами, которыми раньше не писал: интересны его „Абиссинские песни“, интересен психологический анализ настроений женщины, душа которой „открыта жадно лишь медной музыке стиха“, есть у него интересные, самобытные черты в картинах Востока… Гумилёв пишет и будет писать прекрасные стихи: не будем спрашивать с него больше, чем он может нам дать…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
