— Не исключаю, — сказал я ему, — что война закончится для нас не победой. В любом случае она заканчивается, и пора подумать о проблемах мирного договора. На мирных переговорах могут встать вопросы о Трансильвании, Хорватии и, возможно, о северных областях. Мы должны подумать и позаботиться о том, чтобы они получили автономию. Иначе мы потеряем их.
— Что ты сказал, Мориц? Ты можешь повторить? — раздраженно взглянул он на меня.
— Иначе мы потеряем их.
Он смотрел на меня с таким изумлением, холодно, как будто расчленение страны было моей идеей. Того, что произошло в дальнейшем, весь этот парад исторического безумия, близорукости и животного эгоизма, никто из нас не мог и представить.
— Уния с Трансильванией и административное положение Хорватии — это внутренние дела Венгрии и как таковые не могут являться предметом международного торга.
Я упомянул, что видел недавно в Праге так называемую этнографическую карту Венгрии; границы ее приблизительно совпадали с теми, что были позднее определены Трианонским договором.
— Смешно, — сказал он, — даже Гест (имение Тисы) отойдет Румынии!
Все опять засмеялись, а Гест действительно отошел. (Не совсем, он остался на территории Венгрии, но в 870 метрах от границы.) Продолжать „думать и заботиться“ оказалось бессмысленным, и я уехал к себе в деревню. Глаза Тисы открылись только после его поездки в Сараево, 16 октября 1918 года, безусловно, присущее ему чувство реальности побудило его сделать роковое заявление:
— Я вынужден согласиться с графом Каройи, война проиграна.
Это высказывание легитимировало Михая Каройи, двоюродного брата моей жены, пораженца и антимонархиста, который стал в 1918 году президентом Республики, а затем, не заботясь о судьбах страны, передал власть коммунистам во главе с Белой Куном и 4 июля 1919 года (не без моей помощи) бежал на автомобиле за границу, откуда вернулся только 8 мая 1946 года, когда это было уже безопасно. Многие надеялись, что он будет бороться за буржуазную демократию, установленную революцией 1918 года, но он вместо этого предпочел стать послом коммунистической диктатуры в Париже; правда, когда был арестован Райк, он выступил в его защиту и подал в отставку. Финансовых трудностей у него не было, жил и умер он за границей, в собственном доме, в то время как его „соплеменники“… об этом лучше не говорить. Его страсть к разрушительству настигла и его самого, его личность и память. Conduire ne puis, suivre ne daigne[112], так я характеризовал его еще за годы до описываемых событий.
В начале октября 1918 года для того, чтобы обсудить предложения президенту Вильсону относительно перемирия, Буриан пригласил в Вену Тису, Андраши и Аппони, которых сопровождал и я. Трудно было без слез смотреть на эту драматическую, трагичную сцену — встречу трех выдающихся государственных мужей, несомненно игравших ведущие роли в венгерской политической истории последних двадцати-тридцати лет, которые зачастую вели друг с другом яростную и непримиримую борьбу, — смотреть на них у смертного одра их страны. [Точно так же я вижу и дедушку…] Тиса находился еще под шоковым впечатлением от поездки в Сараево, Андраши меланхолически констатировал гибель детища своего отца — двуединой монархии, Аппони же вынужден был признать, что независимость и самостоятельность страны, за которые он боролся всю свою жизнь, недостижимы без существенных территориальных потерь. Участвуя в некоторых из обсуждений, я не мог ни в малейшей степени разделить общего оптимизма относительно быстрого и более или менее благоприятного ответа Вильсона.
Я имел некоторое представление об адской кухне австро-венгерской политики, которую можно было назвать какой угодно, только не дуалистической. Признаки разложения стали заметны, еще когда труп был жив.
Соединенные Штаты Австрии? (Херрон — Ламмаш, февраль 1918 года.) Будь такое желание, администрация Вильсона могла бы создать для этого условия и дать время (!). Еще никогда в мировой истории такая огромная держава, судьбы сотен миллионов людей не находились в руках гремиума из четырех человек. Расчленение Центральной Европы удалось (возмездие, наказание, Gloire et Revanche[113], hang the Kaiser[114] и т. п. — таковы были лейтмотивы Клемансо), однако, несмотря на неограниченные власть и возможности, не удалось найти новые прочные рамки. (Как удалось это Венскому конгрессу, это он — творец XIX века, пускай не шедевра, но все же значительного явления.) Гитлер, Сталин, коричневая и красная диктатуры — все это разрушительные последствия Версальско-Трианонской системы. Мерилом политики является практика.
С другой стороны, вопрос, насколько жизнеспособным оказалось бы подобное союзное государство, по сути — Дунайская Конфедерация, задуманная еще Кошутом. Не усилят ли внешняя ирредентистская пропаганда и внутреннее право на самоопределение центробежные силы? Как могут повести себя в некоторых провинциях венгры, оказавшись в меньшинстве, в особенности на территории Венгрии? И так далее.
Но все это чисто гипотетические вопросы.
Зато Советская Республика была не гипотетической. Неприятно. Величайший хаос, сочетание достойных внимания социальных идей с безмерным идиотизмом и, мягко говоря, человеческими слабостями. В личном отношении — тяжелые времена, моя жена — дочь председателя сформированного в Сегеде антибольшевистского правительства, так что народный комиссар Гамбургер даже поздравил меня с тем, что я — муж самой ценной заложницы Советской Республики. Сомнительная слава. Некоторое время в тюрьме в подвалах Баттяни я был гостем чекистов — кровавой шайка Черни, тем временем как жена оставалась одна вместе с нашим первенцем. [Это — Папочка! Мой отец! Родился мой отец! Вот оно, письменное доказательство!]
Послереволюционный режим фактически объявил мне как социальный, так и политический карантин, во всяком случае я был отодвинут в сторону, мою позицию по вопросу о всеобщем избирательном праве, а также поведение при Советах критиковали и открыто, и в частном порядке. Не в последнюю очередь осуждали за то, что в августе 1919 года я ходатайствовал перед членом военной миссии Антанты генералом Гортоном о том, чтобы дать возможность свободного выезда из страны народным комиссарам, включая и Белу Куна, хотя более отвратительного человека, чем он, я в жизни не видел. Особенно горячо критиковала меня так называемая „бригада Захер“ (кучка венгерских аристократов, обосновавшаяся в венской кондитерской Захера). Невелика потеря… Потерь и так было более чем достаточно. Суды чести, во время которых пришлось убедиться, что неподкупность, увы, качество не наследуемое. Исключение из Дворянского собрания. В таком случае кто же в нем остается? — хотел я у них спросить.
Тем временем в результате смертельных случаев я стал опекуном или попечителем тринадцати малолетних членов из трех ветвей семьи Э. с состояниями, находящимися в отошедших от Венгрии областях, в Италии, Франции, Бельгии, которые только в Венгрии включали в себя многие тысячи хольдов земли. Это требовало забот, труда и разъездов в ущерб собственным моим делам; ad notam[115], по выражению моего предка палатина Миклоша: племенная солидарность.
Конец октября 1921 года. Злополучная попытка короля вернуть себе трон. Я нахожусь как раз у могилы моего младшего брата, когда с востока, со стороны Биаторбадя, доносится пушечная стрельба. Как мы узнали, его величество находится в Тате, у моего родича Ференца. После обеда на конной упряжке прибываю в Тату. Зная замок, несмотря на усиленную охрану, беспрепятственно проникаю внутрь.
Попросил доложить о себе, но принят не был.
Короля я не видел, но видел много другого. Ночь прошла гораздо спокойней, чем принято об этом писать. Появился отряд какого-то напыщенного господина, Раца, но убыл, так ничего и не решив. Потом, во времена русской оккупации, я снова встретился с этим Рацем. До прибытия регулярных войск под командованием полковника Шименфалви (?) они даже не знали, зачем они здесь: для охраны его величества или для того, чтобы арестовать его?
На следующий день — совет Короны, Андраши, несомненно, Раковски и прочие. Один из господ объявил мне решение: я должен направиться в Пешт к Аппони, чтобы тот передал, что король просит Антанту гарантировать его безопасность.
Что касается поездки, весьма в это время небезопасной, я согласился, подчеркнув при этом, что мой совет Аппони будет прямо противоположным. Если коронованный король еще раз сложит оружие перед победителями, то для Венгрии династия перестанет существовать навсегда. В Татабане шахтеры дали мне стоявший под парами паровоз (мы „сблизились“ в период Советской Республики, когда они образовали самостоятельный Совет и знать не хотели о Беле Куне), Биаторбадь, Будаэрш, военные не препятствовали, так что я переулками проник к А. Информацию совета Короны я передал ему вместе со своим мнением.
