15 октября нунцию сообщили, что жена Хорти хотела бы просить убежища в папской миссии. Она выехала немедленно, но немцы, пронюхав об этом, задержали ее в 20 километрах от Чаквара и вернули назад. Нунций Ротта постоянно пил чай, в этот день особенно много.
Когда положение было уже совсем безнадежным, в Королевском замке состоялся так называемый Совет Короны. Несколько бывших премьер-министров (мой тесть и другие), начальник Генштаба, еще несколько генералов. (В конце августа Румыния тоже вышла из войны, объявив войну нам, мы остались последним сателлитом. Приспешником, как говорили позднее. Во всяком случае — последним.)
8 сентября 1944 года, продолжительное заседание: Бетлен, который скрывался в провинции, в форме полковника, еще человек десять — двенадцать.
— Русские вторгнутся там и тогда, где и когда пожелают, — сообщил нам начальник Генштаба Вёрёш. — Генерал Гудериан несколько дней назад по секрету признался мне, что Фау-2 исход войны не решат.
Бетлен в очень категоричной форме за немедленное перемирие. Все остальные примерно в таком же духе. Я выступал дважды.
— Почему вы советуетесь с нами в этом отчаянном положении? Почему после бомбежки Кашши не посоветовались, а двинули против Советов? Немедленное перемирие! Мне от этого легче не станет, если опозорившиеся генералы, как портье приподнимая фуражки, скажут мне во второй раз: Вы были правы, ваше превосходительство!
— Вы правы, ваше превосходительство, — с кислой улыбкой сказал мне Бетлен.
Поздно вечером я вернулся в Чаквар в полной уверенности, что на следующий день будет сделан решающий шаг. Но ничего не произошло, опять ничего. Даже в этой критической ситуации пришлось ждать еще пять недель, чтобы Хорти выступил по радио с обращением к нации. Слишком поздно, невнятно; заявил не о том, что заключил соглашение о перемирии, а что собирается заключить. Если бы он заявил об этом как о свершившемся факте, это могло бы предотвратить кровавый разгул, который устроил фашистский сброд Салаши. И даже от этого заявления он отрекся — в ванной комнате (!) Королевского дворца, когда Хорти, пусть vi ac metu[122], попросил защиты у Гитлера и передал власть Салаши. Как Каройи в 1919 году — Беле Куну. Прискорбно, что рыцарь ордена Марии Терезии последовал примеру Гаха, а не Москардо (Толедо).
С другой стороны, без его отречения контрмеры Гитлера и депортация евреев, возможно, носили бы еще более тяжелый характер. Возможно, вспыхнула бы гражданская война под руководством Салаши и при поддержке немцев — против Хорти и русских! Но при этом — более мягкий и дружественный режим оккупации и явно лучшие шансы на мирных переговорах. Если нас или Хорти станут упрекать, ссылаясь на пример Бенилюкса, Дании или Норвегии, то придется напомнить им о географическом положении Венгрии и отсутствии моря. Rebus sic stantibus — исходить из существовавшего положения вещей.
От одного из участников мне известно, что по прямому указанию Хорти, без ведома тогдашнего премьер-министра Лакатоша, в Москве и октября, спустя четыре недели после Совета Короны, было подписано предварительное соглашение о перемирии: Гезой Телеки (сыном Пала), Фараго, Сентивани и др. Копия шифровки о подписании у Ваттаи. Благодаря этому соглашению, Сталин не стал привлекать к суду Хорти как военного преступника, между тем как четыре его премьер-министра в течение пяти лет умерли не своей смертью.
В ноябре 1944 года меня конфиденциально предупредили, что немцы включили меня в списки депортируемых. Я готовился, ждал, неприятно. Арестовало меня гестапо, тюрьма в Шопронкёхиде, вместе с Миндсенти (в то время епископ веспремский), Ласло Райком, Палом Явором (хронический флюс!), Байчи-Жилински. После Рождества участились казни, но поскольку Кёхида предназначена для уголовников, а не политических заключенных, жизнь которых, как известно, коротка, то в тюрьме не было ни виселицы, ни палача. Первую наскоро соорудили в сарае, рядом с хозяйственными постройками, а на роль второго нашли уголовника — чревовещателя, который по вечерам развлекал нас своим искусством. Но лишь до тех пор, пока мы не узнали о новом его занятии, после этого уже никому не хотелось развлечений такого рода.
Находившийся недолгое время в той же тюрьме бывший премьер Лакатош рассказал мне подробности сцены, когда регент подписывал в ванной комнате документы о передаче власти. Поучительного в этой истории мало.
Две потрясшие меня казни. Одна — казнь моего коллеги-депутата Байчи-Жилински около 9 часов 24 (!) декабря; до мозга костей порядочный человек и фантаст, неподражаемый оптимист, когда-то был, например, уверен, что Шушнигг не пустит немцев в Австрию потом то же самое говорил о поляках. За два дня до смерти уверял меня, что англосаксы не допустят этот юстиц-морд, вынесения приговора невинному человеку. Другой случай — казнь князя Ники Одескалки, военного летчика, который пытался перелететь в оккупированную союзниками Италию, но заблудился.
Физически мы в тюрьме не страдали, однако постоянные заседания военного трибунала в любую минуту грозили обернуться „веревкой“. Меня только допрашивали, в подробностях — о Совете Короны 8 сентября, дословно напоминая мне отдельные мои замечания („Если нас не спросили, когда вступали в войну, то почему теперь… и т. д.“); как я понял, трибунал считал доказанными измену родине и трусость, потому что я требовал перемирия и в течение всей войны проявлял вероломность по отношению к Гитлеру (что, в общем-то, было правдой).
Но судить меня не успели, приближались русские, и нас погнали в Баварию — сначала per pedes[123], потом погрузили в вагоны для скота. Одну ночь провел в Маутхаузене.
Конец войны застал меня в Баварии, в крестьянском хозяйстве, где я работал на мельнице. Как раз телилась корова, и мы помогали хозяину; мимо двигались на восток союзники и приветственно махали руками. Может, нам, а может, теленку…
Несмотря на советы прямо противоположные, вместе с Матяшем, моим сыном, которого конец войны застал там же, назад в Пешт, поразивший нас картинами разрушения. В качестве свидетеля приходилось участвовать в судебных процессах по делу военных преступников. Я должен был быть под рукой всегда, фактически под домашним арестом. За исключением антисемитов и палачей евреев Баки и Эндре, я испытывал сочувствие к заранее осужденным людям. Отвечал коротко и только на то, о чем спрашивали. К сожалению, вопросы были детальными и многообразными. Суд опирался на записи статс-секретаря Барци, своеобразную смесь Wharheit и Dichtung, правды и вымысла. В течение долгих месяцев я должен был находиться в Пеште, чтобы меня можно было в любой момент вызвать по телефону. Одно из самых мучительных и неприятных впечатлений моей жизни».
104
Писателя Шандора Мараи (вместе с дедушкой) тоже вызывали в Народный трибунал, на улицу Марко, на заседание по делу Иштвана Антала. По дороге они встречаются с Барци фон Барцихази, он тоже свидетель. Во дворе тюрьмы казни проходят еженедельно, иногда каждый день. Десять лет считают помилованием. Этажом ниже как раз такого помилования только что удостоился Сомбатхейи. В этот день, за несколько минут до их появления, на тюремном дворе повесили Эндре и Баки. Барци, бывший гофмейстер, одетый с иголочки господин, о чем-то болтая, идет по коридору, у окон которого на запах крови собралась всякая шваль. На обратном пути через открытое окно они видят в глубине двора двух повешенных. Лица уже закрыты тряпками.
— О Эндре! — восклицает Барци таким тоном, словно приветствует знакомого. Не хватает только лорнета в его руке, чтобы почувствовать себя в подвалах Консьержери.
Один за другим прибывают свидетели. Несколько любопытных представителей старого режима. Владар, юрист, занявший кресло министра юстиции после Антала; он стоит, прислонясь к створке окна, попыхивая трубкой. Об Эндре высказывается как о «несчастном человеке», который «прекрасно работал в административном аппарате, особенно в Гёдёллё». В действительности тот был запойным пьяницей и садистом, выбившимся из мелких дворян карьеристом, шизоидным самодуром.
Дедушка прибыл в суд чуть ли не в тряпье, в мятой шляпе, в бриджах. Вопреки этому — а может, благодаря, — все равно он самый элегантный человек в городе. Он кротко улыбается, когда Марай предостерегает его:
— Сегодня мы только свидетели, но завтра можем стать обвиняемыми.
— Ты знаешь, немцы меня депортировали. А теперь в Чакваре я не могу найти свою переписку с Орленком. Очень жаль. И вообще, в Чакваре семья прожила на одном месте двести пятьдесят лет. Большая редкость. — Но теперь он потерял все и снимает комнату у Пала Явора.
Он тих и весел, редкий образец джентльмена, думает о нем Марай. Они ждали несколько часов, пока до них дошла очередь. Ближе к полудню мой дедушка произнес:
