Люсии на свадьбу патефон, и, пока мужья на базе, мы с ней проводим время, снова и снова слушая довольно ограниченную коллекцию пластинок. Иногда танцуем вдвоем. Когда Билл и Уолли получат отпуск, мы все вместе поедем в Чикаго, и мы с Люсией непременно купим кучу новых пластинок.
Уолли любит выпить не меньше меня и Билла, и вечером мы регулярно устраиваем коктейльный часок. Билл старается ограничить меня одним коктейлем, потому что пьянею я очень быстро, и большей частью, за немногими отклонениями, я слушаюсь. А это опять-таки не всегда легко, ведь остальные выпивают по два-три крепких коктейля и ужасно веселятся.
Мы только что узнали, что Билл и Уолли зачислены на офицерские спецкурсы в Форт-Силле, Оклахома, так что в начале августа нам придется на три месяца переехать туда. Билл называет это «особым назначением» и очень радуется. Я знаю, нельзя быть такой эгоисткой, но как раз сейчас, когда мне стало куда лучше, я совершенно не хочу собираться и опять куда-то ехать. Мне говорили, что Оклахома сплошь равнинная, некрасивая и чудовищно жаркая.
— Может, Билли, Сисси и нам с Люсией лучше остаться здесь? — предложила я Биллу. — Тебе и Уолли будет проще найти жилье на двоих. А по выходным вы сможете нас навещать.
Билл, казалось, был поражен и разочарован моим предложением. Насчет таких вещей взгляды у него среднезападные, крайне обывательские. Боюсь, мамà и тут была права.
— Ни в коем случае, — ответил он, — мы теперь семья, Мари-Бланш. Нам надо держаться вместе. Я вас с Билли здесь одних не оставлю. Да и Уолли вряд ли захочет оставить Люсию. Не забывай, они только что поженились.
— Так ведь всего на три месяца, Билл. Вам незачем о нас тревожиться. Мы будем не одни, а друг с дружкой. И мама с удовольствием приедет, побудет с нами.
— Ты не хочешь ехать со мной, лапочка? — спросил Билл, явно обиженный.
— Конечно, хочу. Просто подумала, так будет лучше.
— Лучше всего, когда мы все вместе. Я не оставлю своего сына на три месяца.
Вот в чем дело, ну да, как я и подозревала. Билл вряд ли бы стал возражать на время расстаться со мной. Но не хотел расставаться с любимым сыном.
4
— Что вы чувствовали, мадам Фергюс? — спрашивает доктор Шамо. — Когда ваш муж и ваша мать завладели вашим сыном.
— Разве мы уже не говорили об этом, доктор?
— Да, мы затрагивали данную тему, но что вы чувствовали в этом конкретном случае?
— Я же говорила, мне было все равно.
— Правда? Что-то не верится.
— Я говорила, мне не нравилось быть матерью, так почему бы не передать эту обязанность кому-то другому?
— И вам совсем не было обидно, что вас отодвинули в сторону?
— Разве только чуть-чуть, но, по правде говоря, во мне преобладала лень, а не обида. Ведь и мамà, и Билл, каждый по-своему, прекрасно заботились о Билли. И мне не приходилось этим заниматься.
— Вы не испытывали хотя бы легкого чувства вины, что им пришлось отобрать у вас ребенка, так как вас роль матери не интересовала?
— Ваш вопрос, по всей видимости, предполагает, что я должна была испытывать чувство вины… Верно, после несчастья с Билли я чувствовала себя виноватой, что была плохой матерью.
— К что вы чувствуете сейчас, глядя на фотографии сына, мадам Фергюс? — спрашивает доктор Шамо.
— Я не видела их почти двадцать лет. Одна фотография Билли висела у нас в гостиной, но альбомы Билл убрал. Мы оба были не в силах смотреть на них.
— Да, вы говорили. И что же вы чувствуете, увидев их снова?
— Ничего.
— Правда?
— Да. Я ничего не чувствую.
— Можете дать мне определение вашего «ничего»?
Я смеюсь.
— Только психиатр задает подобные вопросы. Я и не знала, что могут быть разные определения «ничего».
— Скажем так: есть разные интерпретации. Можете описать мне ваше ощущение «ничего»?
— Вот здесь Билли пять месяцев. Мой почерк. Почти все снимки подписаны моей рукой. Билл придумал для меня такое занятие, чтобы я хоть что-то делала. О, спасибо, дорогой, как весело подписывать снимки в альбомах! С удовольствием, когда начинать? Билли с Нади. Билли с Биллом. Билли с мамà. Билли с Сисси. Уолли Уэйкем играет с Билли. Билли в Форт-Силле. Билли веселый. Билли принимает солнечную ванну… Фотографий десятки. Сотни. Глядя на них, я не чувствую ничего. Чувствую себя мертвой.
— Это не «ничего», — говорит доктор.
— Разве? Может ли быть большее «ничего», чем смерть?
— В каком смысле вы чувствуете себя мертвой?
— Эта женщина мертва. — Я щелкаю по фотографии, где я с Билли. — Она умерла вместе с этим маленьким мальчиком.
— Ваш сынок был прелестным ребенком и очень даже живым, когда были сделаны эти фотографии. И вы тоже. И вы до сих пор живы.
— Откуда вы знаете?
— Я очень сочувствую вам, мадам. Но факт смерти вашего сына не стирает его короткую жизнь, счастье, какое он испытывал, любовь, какую он давал и получал. Не стирает вашу любовь к нему, она не перестает. Не стирает и ваше собственное существование на земле, оно продолжается.
— Нет, стирает. Все стирает. Вы же не знаете, ничего не знаете, правда, доктор?
— Насколько я вижу по датам фотографий в этом альбоме, после того как была сделана последняя из них, вашему сыну предстояло прожить еще три или четыре года. Вы никак не могли знать, что с ним случится. Конкретно в это время он был счастливым ребенком, любимым своими родителями. И вы сами выглядите вполне счастливой. Так скажите мне, что вы чувствовали тогда? Вы должны помнить, да, мадам?
— Нет, я не помню. Ничего не помню. Говорила же, я ничего не чувствую.
— Не чувствуя «ничего», когда смотрите на эти фотографии, вы отрицаете само существование вашего сына, отрицаете его короткую жизнь на свете, отрицаете вашу память о нем, вашу любовь к нему и его любовь к вам. И, разумеется, отрицая его жизнь, вы отрицаете его смерть.
— Вот именно. Сколько раз я должна вам объяснять, доктор? Если Билли не существовал, то не мог и умереть. И если я ничего не чувствую, мне не так больно.
— Но он существовал, мадам. И умер. И вам больно. Скажите мне, вы плакали над своим сыном?
— Конечно. Я была в истерике, им пришлось колоть мне успокоительное, на похоронах и несколько дней потом. И периодически позднее.
— Истерика и оплакивание не одно и то же, мадам, — говорит доктор. — Вы плакали просто от печали и горя о смерти вашего ребенка?
— He
