не обошлось.
Ныло сердце об Игоре Огурцове, стойко отсиживавшем уже 13-й год заключения. В новейшее время никому так не досталось, однако судьба его как «русского националиста» мало кого интересовала на Западе. Эмигранты-диссиденты так и распространяли о нём: «по советским законам он сидит заслуженно» – а стало быть, не надо о нём и хлопотать. Не хотелось мне обращаться к американской администрации (никогда не обращался до того) – но решился послать письмо президенту Картеру. [см. здесь] Эффекта не было, конечно, лишь отписка из канцелярии.
Одновременно послал письмо двум видным сенаторам-демократам, Джексону и Мойнихэну[292], оппонентам Президента. Но не состоялась помощь и от них. Хотя Мойнихэн сочувствовал, и даже приезжал к нам, – а всё прошло безпоследственно.
В сентябре 1979 в Вашингтоне собралась 3-я сессия Сахаровских слушаний. Написал я обращение об Огурцове, Аля поехала и прочла там[293]. Разумеется, тоже последствий не имело. (Кроме враждебных.)
А ведь каждый раз надо искать новые сильные и свежие слова, это трудно пишется.
А тут – моя 90-летняя теперь тётя Ира, много влиявшая на моё воспитание в детстве[294]. Аля звала её с собою из Георгиевска за границу, когда семья собиралась ехать вслед за мной. В тот момент выезду тёти препятствий не было, но тогда она отказалась, боясь переезда. А затем всё слабела в одиночестве, и в своих ужасных условиях слепла, глохла – и попросилась, чтоб мы её взяли теперь.
Задача нелёгкая, мучительная: мне, отсюда, – и обращаться к советским властям? Но надо. Стали действовать через Государственный Департамент США: послать вызов от меня в СССР тёте Ире. Анкеты, анкеты. Послали. Всё ж я думал, что отпустят. И ошибся: отказали! Просто, наверно, из дрожи злости к моему имени, лишь бы – мне поперёк! Оставалась 90-летняя умирать в конуре.
Но – мне стыдно было поднимать мировой теле-газетный шум из-за своей семейной истории, как другие не стесняются; стыдно кричать, что вот держат заложницу, – когда и весь мир болен, и на родине несчётные страдальцы в лагерях. Невозможно заслонять большие всеобщие вопросы своими личными. Всё же через знакомого русского американца, корреспондента Данилова, послал маленькую заметку в «Вашингтон пост» – «Империя и старуха»: ещё крохотный, но разительный пример, как имперские мужи отыгрываются на старой женщине, держат в конуре без водопровода, без уборной, без электричества, без ухода и без пенсии – и не дают мне купить ей в СССР квартиру, и не отпускают её ко мне, и даже пресекают нашу переписку с ней. Правительство великой державы не брезгует мстить 90-летней старухе за то, что её племянник не воспитался в духе марксизма.
В переложении и с сокращениями – заметка появилась в «Вашингтон пост»[295]. Но никакого, разумеется, впечатления ни на Запад, ни на Восток.
Тем временем наши друзья перевезли тётю в Москву, к Диме Борисову. (И вослед в Георгиевске – опоздавшая милиция с допросами: кто увёз? куда? применяли при том насилие?) Дима писал от её имени заявление в Президиум Верховного Совета – отпустить к племяннику, – всё без толку. Тогда, в декабре 1979, клоня свою голову, я решился дать телеграмму новой восходящей звезде:
«СССР, Москва, Старая площадь, члену Политбюро ЦК Константину Черненко. – Советское посольство Вашингтоне сообщило категорическом отказе моей единственной родственнице Ирине Ивановне Щербак визе выехать ко мне в Соединённые Штаты тчк неужели мало всего оглашённого позора чтобы ещё добавить произвол над девяностолетней слепой глухой скрюченной бездомной старухой вопросительный дайте указание отпустите старуху не вынуждайте меня оглашать».
И – что́ ж ещё оглашать?..
Разумеется – молчание. Как могут эти крохоборцы в чём-нибудь уступить, если доступно нанести вред Солженицыну?
Судьба тёти тяготела на мне: 17 лет из-за работы, конспирации и борьбы я не сумел убедить её расстаться с привычным Георгиевском, переехать к нам поближе, и устроить её получше. Летом 1971 уже ехал к ней – на пути ожог[296], и вернулся с дороги.
Всю жизнь я платил только общественные долги – ну хоть теперь-то, наконец, заплатить личный? И вот – прибегаю к необычному для меня телефону – да ещё куда? – звоню консулу в советское посольство! Убеждаю, предупреждаю: все выиграют, если отпустить старуху без шума, зачем она вам?
Всё, конечно, зря. Не отпустили.
______________
А ещё через несколько дней – выслали Сахарова из Москвы[297]. Терпели-терпели, клокотало у властей уже давно, но последнее сверхотважное заявление учёного против ввода войск в Афганистан – под грозный размах этого события и попало: всё равно будет взрыв мирового гнева, так заодно.
А вскоре за тем дошло до нас, раскрупнейше было напечатано, – последнее перед ссылкой заявление Сахарова, от 18 января 1980, как бы завещание на эту пору[298]. И – о чём же? О статье Чалидзе! – вот об этой лукавой, виляво состроенной статье, с подтасовками, с советским прононсом, – только за то, что она против русского национального сознания и против меня? – находил Сахаров «её опубликование целесообразным», она «в стиле серьёзной и хорошо аргументированной полемики», «талантливая дискуссия, очень важная для всех»…
Сахаров?
Его дивное явление в России можно ли было предвидеть? Я думаю: да. По исконному русскому расположению – должны пробирать людей раскаяние и совесть. И какой бы корыстный ни стянули правящий обруч на шее России, как бы они все там ни ожесточели, ни заелись, ни забылись, – но время от времени должны оттуда выбрасываться ошеломлённые, очнувшиеся, раскаявшиеся сердца. По низкому качеству этого слоя – не столько, сколько вырывались из дворянского благополучия, но всё же! И я, например, при своём оптимизме, всегда так ожидал: проявятся! появятся такие люди (я думал – их будет больше), кто презрит блага, вознесённость, богатство – и попутствует к народным страданиям. И – какие возможности таились бы в таких переходах, если б эти люди посвятили свою жизнь страданиям основной массы своего народа! Новизна помягчевшего времени вместе с научными размерами Сахарова и его атомными заслугами перед родиной – дали ему возможность совершить свой подвиг-переход.
Трудней было предвидеть состав мирочувствия такого человека – хотя лишь по куцости нашего зрения, а задним-то числом распишешь легко. Из какой почвы ему подняться? Не только полвека прокатанной, укатанной кровавым катком большевиков, но и перед тем ещё полвека опрысканной, как вытравителем, – освобожденческим презрением к составу российской истории. И именно из такой среды, столичной интеллигенции, Андрей Дмитриевич и родом. По происхождению, по семейной атмосфере он вырос на щедрой интеллигентской «всечеловечности» – и верен ей исключительно последовательно, и взнесенный к Нобелевской премии, и вот теперь низвергнутый в ссылку. По опыту же своей юности он вырос на «советском интернационализме», впитал и его (да гуманистические
