корни – одни и те же), и при всех потом разочарованиях в советской системе – от этой стороны идеологии тоже не мог оторваться. Он так прямо и пишет, что даже мысль о нации, всякое обращение к нации, а не к отдельному человеку, считает философской ошибкой.
Затем собственная жизнь Сахарова на научно-технической службе государству вряд ли оставляла ему просторы для исторических и социальных размышлений (сверхсекретность и сверхнапряжение, в которых жил 20 лет, «более 20 лет в этом фантастическом страшном мире» – его слова). Всё это сочеталось и с общесоветским принудительным незнанием русской истории. Ни в чём когда-либо им сказанном или написанном не просквозила память, что нашей истории – больше тысячи лет, этого воздуха у Сахарова нет.
Естественное состояние в кругу представлений физики – при переходе в область социальную не успело дать Сахарову своеродной общественной идеи, но склонило к сильному преувышению роли технического прогресса. Его мировоззрение составилось из наследственных гуманистических (антропоцентрических) идей, с которыми мировое общество таким уязвимым вступило в XX век. Немудрено, что Сахаров и подписал (в 1973, среди малоизвестных трёхсот человек) размашистый Гуманистический Манифест II, сводящий этику к человеческим интересам и специально заострённый против всех религий (хотя Сахаров тут и сделал оговорку, не слишком сильную). В остальном же содержались в Манифесте всё любимые идеи Сахарова: безконечный научный прогресс; всеобщее универсальное (понимай: вненациональное) образование; перешагнуть за пределы национального суверенитета, единое мировое законодательство; наднациональное мировое правительство; экономическое развитие не должно оставаться в компетенции нации. (То есть чтобы нация и вообще не распоряжалась укладом своей жизни.)
Так и по последний день (1981) мы получаем от Сахарова всё ту же идеализацию технического прогресса, всё тот же идеал будущего: «научно регулируемый всесторонний прогресс», – ещё один учёный соблазн: возьмутся ли «научно всесторонне регулировать» как искусство (мысль Сахарова 1968 года), так и всю духовную жизнь? (а она ведь и есть главная возможная доля прогресса человеческого существа) – тогда это страшно. А без духовной жизни – материальный прогресс пуст, и не есть прогресс. Однако Сахаров упорно верит, что именно учёным дано оценивать прогресс в целом.
Снисходительность Сахарова к коммунизму и к социализму, которую в «Размышлениях» (1968: «взгляды автора являются глубоко социалистическими», «выход был указан ещё Лениным…») я тогда воспринял лишь как тактический манёвр подгнётного автора, – к моему затем изумлению, оказалась истинно присуща ему. Это – тоже продолжение старорадикального греха русской интеллигенции: насилие слева – прохвалять и прощать. С тех пор мы не раз встречаем у Сахарова то «источник наших трудностей – не в социалистическом строе»; то идеализацию 20-x годов в СССР – «большие надежды, дух воодушевления»; то – термин «сталинизм», предполагающий, что коммунизм в общем-то был лучше, но загубили. – И даже не исключает (письмо Брежневу, 1980, «Континент», № 25), что одна из причин оккупации Афганистана – «бескорыстная помощь земельной реформе и другим социальным преобразованиям».
Да, сам Сахаров всегда проявляет личную нравственную силу – и оттого ли возлагает на неё расширительные надежды, нигде не допуская к ней примеси религии, даже не оговорится так. (И не спросит: а существовали ли вообще нравственные понятия прежде и до всяких религий, хотя бы языческих?) Религия для него – отчуждённое чудачество, часто и кроваво опасное. В атеизме же – он прочен, тут он – верный наследник дореволюционной интеллигенции. Даже призыв человека «к осознанию вины и к помощи ближнему» он озаглавливает не Христом, а Швейцером…
И – к чему же неизбежно должно свестись такое мировоззрение? Конечно же и только к «правам человека» – «идеологии прав человека», как теперь смелее говорит и сам Сахаров. «Защита прав человека стала общемировой идеологией».
Но как это понять: «идеология прав человека»? «Права», возведенные в ранг идеологии, что это такое? Да это же – давно известный анархизм! И это – желанное российское будущее? Да ведь ещё умница В. А. Маклаков поправлял своих разъярённых кадетов: надо заботиться не только о правах человека, но и правах государства! Добиваясь прав каждому, надо же помнить и об обязанностях каждого – надо же позаботиться и о целом! Наше столетнее Освободительное Движение как раз и добивалось только – прав каждому, исключительно – прав. И – развалило Россию. В 1917 мы как раз и получили – небывалые, несравненные права, а страна – тотчас погибла. Все наши события 1917 года начались разве с подавления прав? а не с полного их разгула? – рабочие захватили право бить в морду инженеров и администрацию, солдаты – право уезжать с фронта, крестьяне – валить не свой лес, разбирать на части лесопилки или мельницы, самим брать землю, все горожане – требовать неограниченного увеличения зарплаты, – и русское демократическое правительство всему этому легко уступало.
Но когда покатится полный размах «прав», то уже не отличат слово от угрозы, свободу от безнаказанности, собственность от воровства. И особенно в XX веке, когда повсеместно на Земле разнуздались инстинкты, – как же можно на первое и единственное место выдвигать «права человека»? Медицински говоря, назойливое втолакивание «прав человека» есть программа независимого одноклеточного существования, то есть ракового развития общества. Сахаров, по-видимому, не отдаёт себе отчёта в том, чего никогда не понимали русские либералы и радикалы, все четыре Думы, и что тщетно втолковывал им Столыпин: что не может создаться гражданственность прежде гражданина, и не правовые вольности могут вылечить больной государственный и народный организм, а прежде того – физическое лечение всего организма.
А как, насколько, до чего мы больны – это Сахаров знает. Особенно узнал в годы своего диссидентства, на низах, уже преследуемый, в скитаниях вокруг судов, в столкновениях с простой жизнью. В той же «Стране и мире» он даёт немалый обзор наших болезней: позорно низкие зарплаты, тесное худое жильё, малые пенсии, скудные больницы, плохая врачебная помощь, плохое качество продуктов питания, всеобщее пьянство, невозможность семейного воспитания, паспортное прикрепление, низкое качество образования, нищета учителей и врачей.
Да, сегодняшний Сахаров достаточно много видит в советской жизни, он уже не кабинетный удаленец. И – какую же вопиющую боль, какую страстную безотложную нужду он возносит первее и выше всех болей и нужд раздавленной, обезкровленной, обезпамятенной страны? Право дышать? Право есть? Право пить чистую воду, а не из колодцев прошлого века и не из отравленных рек? Право на здоровье? рожать здоровых детей? Или бы: право на свободное передвижение по стране с правом вольного найма на работу и увольнения, то есть освобождения от крепостничства?
Нет! Первейшим правом – он объявляет право на эмиграцию! Это – сотрясательно, поразительно, это можно было бы счесть какой-то дурной оговоркой, – если бы Сахаров не произнёс бы и не написал бы этого многажды. В «Стране и
