годе, когда Сахаров у суда над Джемилевым в Омске бил по лицу гебистов и милиционера и – на другой день после того, как он, демонстрируя на площади Пушкина уважение к мифической советской конституции, обнажил на морозе свою редкую серебристую седину, а гебисты со смехом высыпа́ли на неё из кульков грязь и снег!
И разве понять американскому корреспонденту эту русскую нашу темь, как из дремучей глуши, прослышав, что в Москве появился академик – защитник справедливости, шлют и шлют ему корявые челобитные без адреса: батюшка! заступись! И между решеньем мировых проблем нужно Сахарову едва не каждое письмо прочесть и голову ломать, как при всеобщем беззаконии продвинуть законную просьбу.
Но тот корреспондент своим вопросом будто накли́кал: в самом начале 1977 Сахарову пришлось стать в ещё небывало резкое противостояние с Госбезопасностью – и эти месяцы я считаю вершинными в его борьбе, вершиной его мужества. Это случилось – от взрыва 8 января в московском метро и подлой заметочки Виктора Луи на Запад, что взрыв произведен диссидентами. Сахаров почувствовал на себе ответственность за всё диссидентское движение, намеченное к разгрому, – и 12 января издал обращение к мировой общественности: что репрессивные органы власти (читай – ГБ) всё чаще применяют уголовные методы (а уже было несколько известных избиений, и академика Лихачёва тоже), убивают беззвестно, а теперь «я не могу избавиться от ощущения, что взрыв в метро – это провокация репрессивных органов или определённых в них кругов».
И только западные люди могут не оценить, что значит бросить вот такое в лицо ГБ и на весь мир – голова под топор!
Но и ГБ – струсило и отступило, как всегда перед мужественным поступком.
В ближайшие за тем недели поединок пошатал Сахарова крепко. Сюда пришёлся и грозный вызов в прокуратуру, откуда он мог бы и не выйти, – и он с достоинством держался там и не сломился дать требуемое опровержение. И на другой день – ещё снова, в интервью, поддержал своё обвинение. И в эти же роковые недели был подкреплён заявлением Госдепартамента, затем личным письмом от нововступившего президента Картера. Перепуганное ГБ погнало прокурора оправдываться в «Нью-Йорк таймс» – какое падение для Дракона! – Сахаров достойно ответил и в «Нью-Йорк таймс». (А президент Картер тут же отступил и заявил, что «не следовало публично» ему поддерживать Сахарова. Но он… примет его неофициально, если тот приедет в Соединённые Штаты… Смех и слёзы.)
Устоял Сахаров. И продолжал отзываться по многим поводам частных преследований. И тщетность десятков его обращений не приводила его в отчаяние. Однако и тогда, и раньше, и позже не скрыл: опасаюсь не столько ареста, сколько мафии, «подпольной уголовно-мафиозной деятельности» (и опять же верно – тут возможности ГБ вовсе безграничны) – особенно в отношении жены и её детей, «преследование их для меня несравненно трагичнее, чем что-либо другое».
И ГБ хорошо это знало. И использовало. Вся жизнь Сахарова и Е. Г. Боннэр была наполнена угрожающими и издевательскими письмами; вскрывая любой конверт, они не знали, какую подменённую гадость или насмешку там найдут. А угрозы были весьма действительны, ибо вот одного за другим диссидента то избивали, то убивали таинственные непоимные молодцы. И угрозы (его собственную непреклонность ГБ уже оценило) так и шли в уязвимое сахаровское место – детям Боннэр. Это сопрягалось и с трёхлетним квартирным мучением, чисто советским изобретением: то непропиской Сахарова в квартире жены, то вообще лишением московской прописки, то помехами в квартирном обмене; то служебными неприятностями детям Боннэр.
И тут нервы Сахарова не выдержали. Столько сделав для эмиграции других, для вознесения эмиграции в высшее право человека – нелогично было бы ему удержаться, не требовать такого права и для своих близких. Теперь делал он особые заявления о судьбе детей жены, называя их заложниками. И, довольно неожиданно, эти настояния имели успех: за год после взрыва в метро и такого резкого конфликта – отпущены были в Америку и падчерица с мужем, и пасынок, выехавший, как потом обнаружилось, даже слишком поспешно.
Сахаров сам искренно готовился стать жертвой. Но когда в январе 1980 года разразилась его ссылка в Нижний Новгород – проявилось, что к удару этому он всё же не был готов. Спустя два месяца ссылки (март 1980) Сахаров, ещё, видимо, не понимая необратимости происшедшего, просился за границу, «если мне не дадут вернуться в мою московскую квартиру». Да закрутили власти – жёстче обычной ссылки, на переходе к аресту: постовой у двери, сопровождают по городу, не дают разговаривать со встречными на улицах.
Степень испытанного Сахаровым удара надо оценить по потерянной им высоте. Если я к своему бунту шёл от жизни, прожитой в вечных, от детства, низах, то он – от постоянных, с молодости, верхов. Это несравненно тяжелей.
И вот, если прежде Сахаров всегда настаивал, что нельзя никого призывать к жертвам и твёрдости, теперь он стал обвинять всех академиков: «молчание моих коллег является их соучастием». А я всегда считал, что призывать – можно, а вот упрекать – недопустимо, и при сахаровской мягкости ожидалось бы менее всего. Неужели иные академики, занятые иногда и полезнейшей для страны работой, виноваты в том, что не растоптали её из солидарности с Сахаровым? Каждый должен сам определять посильную ему меру жертвы.
Тут, в свои мрачные, отчаянные месяцы, Сахаров обречён был вовлечься и в длительное унижение: в хлопоты об отъезде в Америку невесты пасынка, брак с которой тот не успел оформить впопыхах своей эмиграции. Вероятно, Сахаровым двигало чувство вины перед детьми своей жены, или невыносимо ему было наблюдать её материнские терзания, но размер и тон этой кампании быстро достигли гротеска. И вот его статьи и интервью, посылаемые из Нижнего, с содержанием мирового значения, стали выглядеть лишь преамбулами, пристройками к главной концовке: учёные всего мира, требуйте от своих государственных деятелей, чтоб отпустили в Америку Лизу Алексееву! – И без усилий Сахарова его высылка в Нижний с самого начала вызвала громкий международный раскат – до правительственных заявлений, до резолюции американского Конгресса. Однако тут многие на Западе, кто глубоко преклонялся перед Сахаровым и упорно бился в помощь ему, вот и с Лизой сейчас, – испытали всё же некоторое смущение.
Но и эти призывы не сразу раскачали планету. И Сахаров закланно решился на голодовку. Судьба Лизы Алексеевой на несколько недель заслонила в мировой прессе все мировые проблемы – и в самые те дни декабря 1981, вот недавно, когда решалась, перед Ярузельским, судьба Польши[301]. За 8 лет до того Сахаров объявлял свою первую голодовку, при приезде Никсона в Москву, в поддержку 84-x зэков – и тогда, в свои 52 года, прекратил голодовку на 4-й день из-за угрозы здоровью. Теперь, в 60 лет, он объявил
