…И поезд, миновав станционные огни, помчался в сплошную черноту ночи. Я стоял в тамбуре, курил. Дождь усилился, косые струи звонко секли по темному окну. За ним летела сырая, холодная, непроглядная ночь.
У меня болела голова, чуть подташнивало. Я прислонился лбом к холодному оконному стеклу. Я пытался разобраться в событиях последних дней, определить что-то главное, очень важное для себя. Перед глазами вставали люди. Васёк Калабашкин с жалкой виноватой улыбкой на совсем еще мальчишеском лице, профессор Деренков… Кто он, профессор, что за человек? Сперва он восхитил меня своей непохожестью на других, своими смелыми речами… Теперь к этому восхищению примешивалась какая-то горечь: этакий монументальный и громогласный. Кажется, Русь-матушку розгами высечь грозится. А когда я не отдал ему экзаменационный лист, где бы он, может быть согрешив против своей совести первый раз в жизни, поставил бы мне липовую четверку, то не только облегчение, а радость невольно пробилась в его голосе. Как же: уберегся от падения, спасся от греха — и волки сыты, и овцы целы!.. Для него, для профессора Деренкова (это теперь, пожив на свете, я рассуждаю так), для него репутация самого объективного, самого неподкупного экзаменатора была, может быть, превыше всего, репутация та в своеобразную славу переросла, — недаром же он обмолвился, что к нему присылают студентов, как на третейский суд: когда возникают неразрешимые споры и противоречия.
Поезд мчится в ночи. Колеса стучат на стыках: так-так, так-так, так-так! Я приоткрыл в тамбуре дверь, холодный сырой ветер хлестнул в лицо. Сбочь насыпи замелькали столбы, — будто выпрыгивали из темноты и снова исчезали, отброшенные назад.
— О-го-го-о! — летит в темноту паровозный гудок, и беспокойное эхо начинает метаться окрест.
Черт, как непостижимо сложен человек! Ведь если изучать его по-научному, то для каждого отдельного человека надо создавать свою науку — со своими законами, методами, подходами…
Вот Игорь Боровской. Тот самый, что ненавидел меня и прозвал зубрилкой. Которого я в диком бешенстве бил затылком об пол. Вот что я узнал о нем только что, за полчаса до моего ухода из студенческого общежития на вокзал. Я собирал в свой фанерный чемодан манатки, когда забежал на минутку проститься комсомольский секретарь Плешаков.
— Ничего не могли сделать! — сказал он мне грустно и сочувственно. И неожиданно спросил: — А Игорь Боровской тебе кем доводится? Родня или просто друг?
Я выпучил на него глаза.
— Да очень уж он печется о тебе, — пояснил Плешаков. — Прямо в лепешку расшибается. Это ведь он упросил меня к декану сходить и к профессору Деренкову — чтобы разрешили тебе пересдать историю.
— Но ведь он… Ведь мы же — враги.
— А черт вас знает! — махнул рукой Плешаков. — Слушай дальше. Когда у тебя не получилось с пересдачей, он сам пошел к декану и заявил: отчислите меня и примите на мое место Сергея Прокосова. Тебя то есть. Ну, не чокнутый ли? При мне разговор был. Декан попер на Игоря корпусом — как так?! Мы самого тебя, кричит, за уши вытянули, чтобы лыжную команду на факультете усилить! Понимать это надо и ценить! А Игорь — невозмутимо так: я, говорит, без особого желания на ваш факультет поступил, мне, говорит, одинаково, где учиться, со своим спортивным разрядом я хоть куда поступлю, а для Прокосова университет — может быть, цель всей жизни… Видел я сам, говорит, как он учил ночами, а в столовке одним хлебом да чаем пробавлялся… Вызвали бы его, говорит, да расспросили — кто он, откуда, как живет, о чем думает. Ну, декан, понятно, вспылил: есть, мол, тут время с каждым возиться, вызывать да расспрашивать. И заменять студентов одного на другого тоже закона нет: это не пешки. Так и ушел Игорь ни с чем. Здорово разозлился…
Вот какой неожиданной стороною повернулся человек! А сколько я встречал других, — прекрасных, некрепких людей с чистой совестью! Ничего, не пропаду, если есть такие люди. Конечно, горько, стыдно возвращаться домой с поражением. Но ведь все еще впереди. Поживем — увидим…
4
С поезда я сошел в своем райцентре и сразу направился в районо попытать счастья устроиться где-нибудь учителем. С учительскими кадрами на селе в те годы было худо, поэтому брали и десятиклассников.
Заведующая районо, высокая красивая женщина, обрадовалась мне:
— А мы никак в Новоразино учителя не найдем, — сказала она. — Скрывать от вас не буду: кадры там не держатся. Далеко, глухо, — населенный пункт находится на полуострове озера Чаны. Рыбацкий поселок…
Прежде чем ехать домой, я решил заглянуть в это самое Новоразино. Надо было спешить, до начала учебного года оставалось всего несколько дней.
Поселок мне понравился. Я славно прожил в нем три для. Здесь был рыболовецкий колхоз, председатель встретил меня тепло и радушно, — видно, и вправду была большая нужда в учителе. Приглядевшись, я убедился, что все жители поселка — люди открытые и добрые, хотя и молчаливы, даже суровы на вид. Может, такими сделала их рыбацкая профессия, трудная и подчас опасная?
Председатель колхоза — высокий чалдон с сивой бородищей, но по-молодому стройный и могутный, поселил меня к одинокой старухе Фекле Кузьминишне, которая жила на самом берегу, в большом доме-пятистенке. Хозяйка отвела мне просторную чистую горницу и сказала:
— Живи-ко на здоровьице.
Кузьминишна была стара, муж ее давно умер, двое сыновей погибли на войне.
— Попервости-то шибко уж я маялась, — рассказывала она за вечерним чаем. — Никак не могла похоронкам этим поверить, — и всё тут. Бывало, лампу с вечера зажгу, фитилек приверну и поставлю на подоконник до самого утра. Ну как, думаю, вернется который из сынков да середь ночи случится и зачнет плутать в потемках — избу материнскую отыскивать. А уж на огонек-то сразу набредет… Долго-онько не верила, что соколы мои погибнуть могли. Ведь сроду не болели ничем, такие богатыри, и вдруг — помереть. Это как же так, а?
— А теперь поверила? — спросил я.
— И посейчас не верю, — вздохнула Кузьминишна. — Можа, где в плену, под землею в шахтах маются…
А дни стояли дивные — последние деньки августа. Солнце уже не припекало, а лишь нежно ласкало землю, воздух стал прозрачнее и как бы звонче: малейший звук разносился эхом далеко окрест.
Поселок был на полуострове, который длинной косою вдавался в озеро, и когда поднимался ветер, то шум волн слышался отовсюду, к поселку со всех сторон неслись белогривые валы, и тогда казалось, что он, покачиваясь, плывет в беспредельном просторе бушующей воды. Свежо, хорошо, свободно глазу и душе.
Вечера же были тихие, задумчивые, с долгой неяркой зарею. Гас постепенно западный край неба, бледнело успокоенное озеро, все замолкало окрест, а полной темноты так и не было: может, от воды, окружающей поселок, исходило рассеянное свечение? Бугрились приземистые черные избы, видны были большие лодки у воды, и светилась желтыми ошметьями разбросанная по берегу щепа. Стронется воздух, дохнёт ветерок, — и зашушукаются прибрежные камыши, мелкая волна зачмокает под плоскими днищами лодок, — и снова смолкнет все перед величием огромной тишины…
Я напросился с рыбаками «в море». Озеро Чаны в поселке все почему-то называли не иначе как морем.
— И то дело, — приветливо отозвался председатель. — Побежим завтра с нами, поглядишь, как мы робим…
День выдался ветреный, с летящими облаками, которые серыми тенями скользили по взбудораженной воде. А когда выныривало солнце, волны просвечивали зеленым, словно толстое бутылочное стекло. Над озером потягивал крепкий ветер-низовик.
Вышли мы на двух баркасах — больших плоскодонных лодках, черных от смолы. На каждой было по три гребца и по двое кормовых, или неводников. Сперва проверили сети, а потом стали заводить невод. Невод был большой и черный от старости, его растянули во всю длину и потащили за оба конца баркасами. Гребцам приходилось тяжело. На нашей посудине это были две женщины, — пожилая и молодая красивая девка, — и худой инвалид без ступни на левой ноге. Они дружно заводили длинные весла-греби и с силой рвали на себя, откачиваясь назад, почти ложась на спину. Баркас, однако, подавался медленно — как пояснил председатель, глубоководный этот, грузный невод был «сподручнее» для моторных катеров. Но где они, катера?
Люди напрягались изо всех сил. Заведя невод большим полукругом, тянули его теперь назад, к песчаному берегу. Несмотря на холодные порывы ветра, одежда на гребцах взмокла. Солдат-инвалид натужно хрипел, лицо пожилой женщины обметало смертельной белизною. Мы с председателем подменили этих двоих. Мне было не привыкать к тяжелой работе, однако скоро я сильно нажег ладони и стал зянать ртом, чувствуя, что не хватает воздуха.
Но самое трудное началось тогда, когда оба баркаса, сблизившись, подошли к берегу и надо было тяжеленный невод вытягивать на сушу руками.
