Мебель была украшена в том же стиле. Задрапированные белой тканью, опутанные цветными лентами кресла, огромные шкафы и буфеты становились похожими на свертки, и в этом было что-то смутно угрожающее.
Сколько гостей ждал карлик? Длинный стол в центре комнаты ломился от всевозможных яств — в основном пернатой дичи, которая была приготовлена неощипанной, пирогов с глянцевой корочкой, вазочек с заварным кремом и огромных ломтей мяса, украшенных бумажными фестонами. «Ржаные детки» — фигурки, похожие на спеленутых младенцев, которых сырыми днями крутят из рафии или соломы на Срединных равнинах, лежали в корзинах с фруктами, которые соседствовали с бутылками женевера и тарелками из толстого белого фарфора. В центре стола на блюде красовался овечий череп, лакированный, с апельсинами вместо глаз. По углам стояли вазы с запоздалыми цветами боярышника, которые наполняли комнату тяжелым, убаюкивающим ароматом майских сумерек.
Толстая Мэм Эттейла беспокойно разглядывала результаты этих приготовлений. Она ничем не выдала себя, пока торопливо шагала по Хааденбоску, не глядя ни вправо, ни влево. Но странные окрестности Монруж вызвали у нее недоумение; а внимание со стороны полиции карлика, при всей ее дружелюбности, поколебало ее решимость. Она разглядывала огромную старую комнату и теребила искусственные цветы, которые украшали ее шляпку.
«Похоже, она уже жалеет, что пришла, — подумал Эшлим. — Ну что же ты, чувствуй себя как дома!»
— Ну вот, — бодро произнес он. — Видите, для вас устроили настоящее представление. Только полюбуйтесь на эти лакомства! Никто не возражает, если я украду одну сливу?
В этот момент появился карлик.
— Мне вторую ночь подряд снится одна улица, Эшлим, — начал он вполголоса, отведя художника в сторону. — Улица на Севере…
Он плеснул себе в бокал немного женевера и осушил залпом.
— Что вы думаете по этому поводу? Меня это ужасно раздражает… вообще-то я не против немного с вами поболтать.
И тут Великий Каир заметил гадалку. Через миг он был само очарование.
— Моя дорогая! — завопил он, улыбаясь до ушей и показывая все свои почерневшие зубы. — Как вы себя чувствуете? Надеюсь, вы вполне оправились после тех ужасных событий на рю Серполе?
Карлик лукаво подмигнул Эшлиму через плечо; художник отвернулся и сделал вид, что занят чем-то своим.
— Если почувствуете, что вас что-то хоть немного утомляет, — продолжал он, — только скажите!
Толстуха обеими руками вцепилась в свою шляпку, покраснела, потупилась и позволила маленькому хозяину показывать экспонаты странной выставки.
Великий Каир пользовался любой возможностью, чтобы очаровать гостью. Он то и дело поворачивался к ней так, чтобы выглядеть внушительнее. Он стоял, выгнув спину, выпятив грудь, слегка сжав руки на пояснице, и искоса поглядывал на нее, чтобы оценить, какое впечатление ему удалось произвести. По случаю ее визита он нарядился в штаны из зеленого бархата, стянутые ниже колена красным шнуром, ботинки с окованными сталью носами, в которых точно в кривом зеркале отражалась вся комната, и рубашку без воротника, а поверх нее — сияющий черный жилет нараспашку. На шее у него красовался зеленый лоскут, волосы были приглажены с помощью многократных втираний «Бальзама Альтаэн», могучий запах которого наполнял помещение, странным образом смешиваясь с благоуханием боярышника.
Странная это была пара. Они переходили от одного экспоната к другому, залитые серым светом. Показав ей все обломки костей, всех волосяных куколок, все тупые железные серпы, попарно связанные лентами, точно плетями вьюнка, он начал объяснять ей значение каждой вещи и рассказывать, как она ему досталась. Эту он выиграл в карты, другую откопал в пустыне, третья не представляла никакой особой ценности. Он ублажал и развлекал толстуху как мог.
— Можете забирать любую, — говорил он. — Все они приносят счастье.
Но гадалка смутилась и потупила взор.
Великого Каира это не остановило. Он подмигнул Эшлиму с пошловатой галантностью агента тайной полиции, словно говоря: «Я еще только начал!».
Готовясь к приему, он установил на столе какую-то машинку. Теперь он поколдовал над ней, и она заиграла жалобную мелодию. Ее тонкий голос напоминал звук кларнета, что доносится издали ветреной ночью. Карлик мерно притопывал ногой в такт, энергично кивал большой головой и, ухмыляясь, оглядывал комнату. Но это еще сильнее смутило гадалку. Убедившись, что она не станет танцевать, карлик пожал плечами и поспешно заставил игрушку умолкнуть.
— У нас на севере их была тьма-тьмущая, — сообщил он. — Взгляни. Это тоже может стать твоим.
Он решительно протянул руку и заставил женщину взглянуть на перстень, который носил на пальце.
— Здесь внутри я держу смертельный яд, сделанный из кошачьего дерьма, — хвастливо сообщил он. — Я ношу его не снимая, даже когда ложусь спать. И если когда-нибудь мне случится оказаться в положении, невыносимом для моей гордости…
Он вывинтил камень. Гадалка без всякого выражения посмотрела на тусклый порошок, который находился в углублении.
— Я могу отдать его тебе, — продолжал Великий Каир, возвращая камень на место. Толстуха медленно, как вол, покачала головой. Карлик улыбнулся и посмотрел ей прямо в глаза.
— Тогда расскажи, что меня ждет.
Настала ночь. Толстая Мэм Эттейла сидела за столом, покрытом зеленым сукном, удобно взгромоздив на его край свой внушительный бюст. Из подмышек по ее платью медленно расползались темные пятна пота. Гадалка перетасовала карты, разложила и недоуменно уставилась на них. Карлик заглянул ей через плечо и громко рассмеялся, а потом зажег лампу и сел напротив.
— Ох ты, как занятно. И что ты про это думаешь?
Унылый золотой свет заиграл на грязных, пестрых картонных прямоугольниках. Карлик склонил голову набок и принялся с любопытством их разглядывать.
— Ну же! — приказал он.
Толстуха по-прежнему смотрела на него.
— Давай!
Эшлим, всеми забытый, сидел в углу. Он спросил, можно ли ему идти домой, но карлик не позволил.
— Возможно, мне понадобится, чтобы вы отнесли еще одно послание, — небрежно бросил он.
Еда давно остыла. Овечья голова вглядывалась в густеющую темноту выпученными глазами. Внизу взад и вперед ходили подчиненные карлика — туда-сюда, туда-сюда, со срочными донесениями из Артистического квартала, со слухами из Чеминора и догадками относительно Пон-де-Нил. Но ни гадалку, ни ее клиента ничто не интересовало. Эшлим видел лишь их головы, одержимо склоненные над картами, утопающие в золотистом свете. Иногда до художника долетало приглушенное бормотание:
— Две реки — послание!
— Избегайте встреч!
Зал остывал. Эшлим неловко закутался в плащ и уснул.
Позже произошла ссора — а может, ему это приснилось. В темноте кто-то перевернул стол. С грохотом опрокинулся табурет. Упала и разбилась бутылка. Эшлим услышал, как Толстая Мэм Эттейла тяжело дышит ртом, а потом говорит:
— Мое место — на рю Серполе! То, о чем вы просите, пока невозможно!
Эшлим смешался. У него возникло странное впечатление: казалось, карты текут сквозь холодный воздух, словно между рук невидимого фокусника, и каждая маленькая, грубо намалеванная картинка вдруг становится безжалостно яркой, живой и очень далекой.
Когда он проснулся снова, светало. Если даже гадалка и карлик перевернули стол, то успели вернуть его в прежнее положение и сидели за ним, опираясь локтями на зеленое сукно, глядя то на карты, то друг на друга. Карлик взъерошил волосы, и они стали похожи на шипы, его лицо казалось помятым и нездоровым. Огромный стол был завален объедками, под локтем у Мэм Эттейлы возвышался кувшин с «кофе служанки». Засохшее молоко белело на ее волосах и верхней губе.
Казалось, они беседуют на языке, которого Эшлим не понимал. Художник встряхнул головой и откашлялся, надеясь, что они обратят на него внимание и перестанут делать вид, будто его здесь нет. Толстая Мэм Эттейла пристально и безучастно посмотрела на него, алчное выражение на ее лице понемногу начинало исчезать. Великий Каир встал и потянулся, потом вытащил из овечьего черепа один из апельсинов и, обдирая с него кожуру, направился в соседнюю комнату. Эшлим услышал сквозь стену приглушенное «у-лу-лу». В следующее мгновение в зал устремились кошки со всех окрестностей Монруж. Они окружили карточный стол, терлись о ноги гадалки… Их становилось все больше, пока комната не наполнилась их дребезжащим мурлыканьем.
— Это не мои кошки, — гордо сообщил карлик, доедая апельсин. — Они собираются ко мне со всего города, потому что я говорю на их языке, Что скажешь?
Гадалка с довольным видом пригладила волосы.
— Очень мило.
Эшлим чопорно встал, оставил их и вышел в город, где утренний свет, как снятое молоко, заливал стройплощадки и фасады новых построек, возводимых карликом. Когда художник обернулся, башня казалась сгустком темноты. Лишь наверху желтело единственное окно, а в нем — два силуэта. Художник протер глаза.,…
