Что такое монастырь? "Удаление от мира", полное отречение от "мирского". Тишина, труд, пост и молитвы. Великие подвижники монастырского жития удалялись от соблазнов в леса и "пУстыни". В глушь.
Но и там, не взирая на пустынность, обитель окружалась стеной. Для чего? Стена — символ отделения одних от других, хороших — от плохих. Одного "нельзя" мало, стены надёжнее, прочнее и лучше. Представьте воинскую часть в центре города и без забора высотою в четыре метра с "колючкой" поверху!? Но и стены были не всегда надёжным средством для изоляции.
О чём это я? Это о Стене на Западе, но она с монастырскими стенами никак не была связана. Стены монастырей имели назначение удерживать агрессию со стороны "мира", но они не служили средством изоляции обитателей монастыря от "мира": монашествующие могли выходить из пределов обители.
С началом "борьбы с религиозным дурманом" в отечестве нашем, монастыри прекратили повсеместное существование как "обители духа". Чтобы добру не пропадать, новая власть отдавала их в пользование "раскрепощённым" гражданам. "Раскрепощённые" у нас всегда были неимущими. "Голь перекатная" в переводе на понятный язык.
В одном из таких монастырей я появился в свет. Монастырь был женским, "экспроприированным", отнятым у законных владелиц.
Вот его размеры: с юга на север — триста пятьдесят саженей, с востока на запад — триста. Древнюю "сажень" можно перевести в метры, но такой перевод ничего монастырю не добавит.
Новые, "советские насельники", получив от "революционной" власти "подарок" первым делом огляделись и увидели неудобство для себя: главные ворота. Поскольку входить и выходить через них в "мир" новым обитателям было "не с руки" — они понаделали дополнительные проломы, не предусмотренные прежними строгими монастырскими уставами. В самом-то деле, если мне нужно двигаться на запад, то за каким хреном я должен тащиться до центральных ворот, что были расположены восточной стене!? Зачем и для чего идти через весь монастырь, выйти из него и снова двинуться на запад? Таких чудаков в отечестве никогда не было, да и впредь таковых не ожидается.
Ворота в сегодняшнем моём представлении — это то, что можно закрыть и открыть, а если ЭТО висит на не совсем оторванных петлях — это не ворота. Да и вообще проломы в стенах, сделанные руками не отягощённых святостью новых "советских насельников", были не в пример удобнее. В северной стене были ворота, но "воротами" их называть было нельзя потому, что створок на них не было. Они благополучно сгорели в топках печей и плит новых насельников в первый год после их заселения. Пустые ворота без створов в северной стене относительно воспитанными жителями назывались "Грязными", а все остальные, кто был проще, называли их "сраными". Неприличное название ворота приобрели из-за дощатого сортира, что был сооружён недалеко от ворот заботами новой власти. Сортир был разделён внутри дощатой перегородкой, и в каждой половине было по три "посадочных" места: три для "М" и столько же — для "Ж". Хотелось бы помянуть гениальность строителей "санитарного сооружения": оно было построено так, что крышки люков выгребных ям располагались за монастырской стеной. Рядом с дорогой. Это было воистину гениально!
С мужской стороны в перегородке были проковыряны отверстия для одного глаза с надписями и рисунками. Что гласили надписи — этого я не знал по причине полной безграмотности. Место на человеческом теле, что было изображено на карандашных рисунках в сортире, был понятным, но почему оно так волновало художника — этого не понимал.
Заполнение сортира происходило быстрее, чем его очистка, и часто "санузел" переполнялся сверх крышки. Содержимое кишок монастырских пролетариев растекалось за пределы бывшего святого места. "Агрессивным" до предела туалет бывал в июльскую жару, и тогда неподвижный воздух над обителью становился нестерпимым и опасным. Все газовые атаки и на всех фронтах "Первой Империалистической" бледнели перед "ароматами" санитарного сооружения на "шесть посадочных мест" Когда невыносимая вонь достигала дальних улиц монастыря — тогда и появлялся старый человек с бочкой на колёсах и черпаком на длинной ручке. "Ансамбль" передвигался лошадью преклонного возраста. "Ассенизаторами" назывались работники тогдашнего ЖКХ, но за глаза спасителей народа от их же дерьма называли другим, старинным, ироничным названием: "золотарь" Обитатели монастыря упрощали название "золотарь" до понятного простому люду "говночист". Когда борец с общественными нечистотами приступал к исполнению обязанностей, а они заключались в том, что черпаком, размером в половину стандартного ведра для воды, на длинной ручке он черпал туалетную "благодать", то такое его занятие можно было смело причислить к вредительству. Лучше бы он этого не делал потому, что после его работы вонь в окрестностях монастыря становилась нестерпимой и поражала всё и всех в радиусе пятисот метров! Держалась вонь в безветренную погоду не менее суток и обитатели монастыря убеждались в истинности собственных поговорок: "не тронь говно — вонять не будет". В то время, как "золотарь" зарабатывал столь тяжким трудом пропитание, лошадь "золотаря" стойко переносила испытания, сопряжённые с профессией хозяина, отдыхала и жевала сено. Жуткие количества выделяющегося сероводорода не портили лошадиный аппетит.
Сортир сыграл важную роль в последующей истории бывшего женского монастыря. Сооружением пользовались обитатели близлежащих келий, до остальных домов его ежедневный "аромат" не доставал. Думаю, что дощатое строение на шесть посадочных мест позволяло свободно проживать обитателям монастыря во времена оккупации: ни одного немца в кельях, лежавших в радиусе действия туалета на шесть посадочных мест, не обитало.
Ничего не знаю о том, как советская власть изгоняла законных владелиц монастыря, но в женском исполнении по монастырю ходили рассказы, что выселение было жёстким и крутым: святым девам было приказано в кратчайшие сроки оставить кельи "и убираться по добру, по здорову на все четыре стороны"! Дополнительно было предложено возблагодарить судьбу за то, что так легко отделались "за многолетнее отравление религиозным дурманом сознания трудящихся". Обитателям других монастырей на "Руси святой", как повествует новейшая История, было хуже. История говорит, что советской властью было убито и замучено около двухсот тысяч служителей культа, а это, пожалуй больше, чем извели всякие там нероны с калигулами. В истории ничего не сказано о том, кто убивал соплеменников: сами, или убийц приглашали со стороны?
Монахини в полемику по таким пустякам, как вера, с новой властью не вступали. Это были умные женщины, и они понимали, что возражать новой власти — себе дороже. Власть-то "наша"! Оно и понятно: женщины, да ещё монахини — это кротость и святость, какой от них мог исходить ропот? Не ими ли придумана формула: "всякая власть — от Бога?"
— Придерживайся святые девы формулы: "всякая власть — от дураков", так, глядишь, и не пострадали бы! Вы "горели", и ещё очень долго будете "гореть" от уверенности, что "всякая власть — от бога" — сделал вставку бес — появись в те годы лик господа в небе, и гром небесный возвести гражданам "страны советов":
— Не было у меня злого умысла на вас, дураков и самоедов! — чудо объяснили бы "успехами советского кинематографа".
Отнятый монастырь, повторяю, был отдан люмпенам. За распределение чужого добра таким манером новая власть приобрела славу "народной и справедливой", а люмпены — чужие и ветхие кельи. Лозунг "Мир — хижинам, война — дворцам" выполнялся неукоснительно! Кому пришло в голову столетние деревянные монастырские кельи приравнять к "дворцам" — не знаю.
Изгнание монахинь породило короткую и ужасную легенду: "последняя из монахинь, покидая келью, что была в восточном углу недалеко от одноименных ворот, изрекла проклятие на головы тех, кто радовался их изгнанию из обители"
Подлинного текста проклятья монахини у меня нет, поэтому привожу вольный пересказ:
"Да будет проклято место сие! Да не прозябнет, на земле сей ни единого путного человека! Да произведёт она отныне одних пьяниц, воров и убийц!"
О дураках, как гласит легенда, речь на обряде проклятья не велась.
Иногда, с помощью слабой фантазии своей, и, не обращаясь за помощью к другу-бесу, пытаюсь представить сцену проклятия: как оно всё же совершалось, если вообще "имело место быть"? Как одни люди проклинают других? Громко? Тихо, шёпотом? Что меняется от того, в какой обстановке совершается проклятие? Сколько, и какие слова произносятся? Любой из нас может захлебнуться криком слов проклятья, или такое "удовольствие" могут доставлять другим только "избранные"?
В последующие советские времена, недалеко от своего "заката", в тёплое время года, женщина пожилого возраста ходила по центральному рынку и приставала к продавцам:
